О, это милое «нас»!
— Что касается меня, капитан Андерсон, то мне ничего не понятно, — вмешалась леди Сомерсет. — В школе я была самая бестолковая.
— Ничто… — начала мисс Чамли; уголки ее рта поднялись, образуя восхитительную ямочку на правой (наслушавшись морского жаргона, я чуть было не сказал «правобортной») щеке, — ничто так не приличествует молодой особе, как должная степень невежества.
После этого замечания леди Сомерсет бросила на остальных дам многозначительный взгляд, и мы, мужчины, тут же поднялись. Дамы вышли, а сэр Генри показал нам, куда можно
Расставание оказалось невыносимым — ах, эти приподнятые уголки губ! Господи, как быть дальше! Вот оно — то, что я всегда считал мифом, театральным приемом: любовь с первого взгляда,
Может, так и есть. Да, может, так и есть.
Я направился в салон — к бренди. Дамы еще не вернулись, и меня обуял ужасный страх, что мы их больше не увидим. Я говорил какие-то безделицы, но сидел, так как остальные джентльмены не уходили. Они совсем завязли в своем просмоленном наречии. Капитаны говорили о некачественных болтах на нашем корабле, о том, что «Алкиона» отлично ходит бакштаг, о стеньгах, о пьяном лейтенанте — здесь сэр Генри ввернул любезность: дескать, именно это счастливое стечение обстоятельств позволило ему нас догнать. Оба джентльмена согласились, что подуй хоть легкий ветерок, им пришлось бы мучиться с матросами, которые неохотно исполняли бы свои обязанности из-за того, что им отказали в удовольствии. Оказывается, капитан Андерсон, хотя к нему и ходила депутация матросов просить о внеочередном «поднятии духа», разрешения не дал, несмотря на ошеломляющие новости. Он бы согласился, но только если бы судно стояло на якоре, поскольку вторая порция рома в день — верный путь развалить дисциплину. И так они говорили, говорили… Я был почти в отчаянии, когда, наконец, вернулись дамы. Салон, что вполне естественно, служил и столовой, и гостиной. Конечно же, леди Сомерсет — вопреки этикету! — ухитрилась посадить меня рядом с мисс Чамли, под кормовым окном, на скамью, которая, возможно, называется как- нибудь иначе — кормовая банка, например. Впрочем, какая разница! Благослови Господь леди Сомерсет!
Речь моя была, боюсь, совершенно бессвязной. Но виной тут не бренди и недолгое, бесконечно долгое время без сна. Меня постигло самое опасное из всех видов опьянения, опьянение постыдное и сладостное.
— Мисс Чамли, я прошу у вас аллеманду, и кадриль, и котильон…
— Что же мне выбрать?
— Все, если можно. Я не вынесу…
— Так будет неприлично, и вы это прекрасно понимаете!
— Тогда — да здравствует неприличие! Мы будем танцевать аллеманду вокруг грот-мачты, котильон от одного конца шкафута до другого, и…
— Мистер Тальбот, бедная беззащитная девушка…
— Полно, вы так же беззащитны, как «Алкиона». Не сомневаюсь, что ваш путь усыпан побежденными — не хуже, чем у сэра Генри. Теперь в списке и я.
— Я не столь безжалостна. Я вас отпускаю. Только…
— Что — «только»?
— Объявлен мир. Давайте же и мы присоединимся.
— Вы столь жестоки! Зачем вы меня отпускаете?!
— Все зависит от ветра. Ах, как я боюсь этой ужасной качки! Поверьте
— И все же мы их уговорим.
— Приказы — ужасная вещь, мистер Тальбот. Я была в полной прострации, но сэр Генри, как ни умоляла его леди Сомерсет, не согласился свернуть ни единого паруса, чтобы замедлить ход. Видите, каковы пределы власти, которую вы мне приписываете.
— А вы сами просили его?
— В тот миг я, несчастнейшее существо, думала лишь о смерти. Хотя — вы только представьте! — когда выяснилось, что нас неотвратимо тянет к вашему кораблю, и мы не знали, друг это или враг, я нашла перспективу неминуемой гибели, коей я только что страстно желала, совершенно, совершенно невыносимой!
— Позвольте открыть вам секрет, мисс Чамли. Я носил личину отваги, но чувствовал то же самое, что и вы!
Мы рассмеялись.
— Уважаю вас за признание, сэр, и не выдам.
— А леди Сомерсет не испугалась?
Мисс Чамли наклонила ко мне темные локоны и прикрылась веером.
— Не слишком, мистер Тальбот. Думаю, она надеялась встретить самого Корсара.
Я громко рассмеялся.
— А потом любоваться нашим, как говорят матросы, грузом дров — с орудийными портами без пушек.
— Мистер Тальбот!
— Что ж, ладно. Но мы с вами договорились, не так ли? Вы оставите за мной столько танцев, сколько позволяют приличия, и даже больше.
— Если меня держат за руки, мистер Тальбот, мне остается только подчиниться. Но виноваты будете вы.
— Я буду тверд.
Возникла пауза. Я готовился предпринять единственную отчаянную попытку перевести пустой разговор на что-то более серьезное, но едва набрался духу сделать неслыханно смелое признание — «мадам, я поражен молнией», — то увидел, что леди Сомерсет напряженно улыбается. Капитан Андерсон поднялся. С упавшим сердцем я понял: наш визит заканчивается — должен закончиться. Не помню, как я ушел из зачарованного замка, как добрался до своей клетушки, думая (с комком в горле) — право, смешно! — о том, с кем она сейчас разговаривает, и кто… Впрочем, о чем я? Я не поэт, чье занятие — теперь я понимал — утешать людей в подобные минуты. «Всё — за любовь, пусть гибнет мир»![18] Именно такова была моя неожиданная и переполняющая страсть.
Острый приступ паники охватил меня при мысли о моем внешнем виде. Я ощупал голову и обнаружил среди волос противный твердый ком, сгусток засохшей крови, и теперь только и думал о том, какое сильное отвращение должна была испытать «молодая особа»!
Она, конечно, сама вежливость и… Но все же я был чисто выбрит, и моя одежда — ах, бедный Эдмунд, дурачок, какое падение, или нет — какой взлет… Нет, ни то ни другое, однако, как ты изменился!
Я страдал — о, как я страдал! — но променять эти страдания на… Лишь если кто-нибудь другой, который… О Боже! На «Алкионе» столько мужчин…
И я так и не выяснил, как Андерсон относится к дуэлям.
(8)
Дальше было хуже. Пылающий во мне огонь буквально выжег изнеможение, невидимое пламя создало временный запас силы, которая поддерживала меня, хоть я и упал на койку… Но мой словарный запас не годится для описания того, что приключилось со мной, с человеком, обладающим столь недюжинным умом и здравым смыслом! Я влюбился, влюбился глубоко и отчаянно! Я испытывал волнение