состоянию здоровья, очень уж плохо ей стало.
Еще б ей было хорошо!
Спешу, теперь уже домой к девушке. Кляну себя, как последнего идиота. Вот он, мой выбор в действии. Какое же безрассудство — плодить потенциальных убийц, у которых жажда крови лежит в основе их сути!
А город все смотрит, видя насквозь. Город наш такой же, как мы, — вампир. Высосет силы, подарив взамен вполне земное наслаждение — затейливой красотой и ритмом, пороками и приключениями. Мы дети его.
Подъезд встречает меня грохотом и криком. Кричат так, будто видят что-то жуткое, но неизбежное. Деревянная, но крепкая на вид дверь поддается не сразу, трещит и подрагивает, грозя вывалиться вместе с косяком; от следующего удара не выдерживает замок. Визг повторяется. Узкий коридор, единственная комната похожа на поде битвы, у стены на диване замерла, вцепившись в кухонный нож, девушка, другая хищно оскалившись, неспешно подходит к ней.
— Стой!
Обе они поворачиваются ко мне. Блондинка, бледная, с уставшими глазами и неправдоподобно алыми губами, выкрикивает:
— Это все ты виноват!
В мою сторону летит стул, затем покрывало. Отбиваю первое, уворачиваюсь от второго. Лизонька шипит разъяренной кошкой, бросается, метя когтями в глаза. Заламывая руки драчунье за спину, и думаю, как же она прекрасна. Сильна в своей злости, но слаба от голода и переживаний. Она дергается и рычит, забывая слова, а я все надавливаю на запястье, заставляя уткнуться носом в пол.
— Пусти ее! — подает голос несчастная жертва. — Кто ты вообще такой?!
Переключение внимания достается дорого: Лизавета изворачивается, и острые зубки впиваются в мою ногу, прокусывая плотные джинсы. Бью нахалку наотмашь, и еще, пока она не разжимает челюсти, теряя ориентацию. Сгребаю ее в объятия, она тяжело дышит, бурно вздымается грудь под тонкой сорочкой, в глазах блеск безумия, клычки обагрились красным.
Целую ее, чувствуя собственный вкус на губах. Ее запах будоражит, влечет, и уже невозможно оторваться. Она замирает, но тут же горячо отвечает на поцелуй. То впивается яростно, то смакует, покусывая, царапая в кровь. Страсть опутывает, увлекая, стучит в ушах, распаляет тело. Руки взлетают, сдирая лишнее, что мешает касаться. Трещат пуговицы на сорочке, дрянной ремень не желает поддаваться, а ладони ищут жадно, обжигая.
— Чертовы извращенцы! — доносится сквозь глухую пелену.
Звякает жалобно замок, стучат каблуки по лестнице, вторя сердитому бормотанию, но все так нереально. Есть только я, она и наше желание.
— …в нем столько света и красок…
Не сразу понимаю, что она говорит о нашем городе, прекрасном в своем сиянии. И возражать не хочется, потому что вижу, на миг лишь, но вижу его таким.
Город улыбается и шепчет, что наша сущность — это дар. Разве я смог бы раньше быть столь хладнокровным и точным, работать без выходных, будто двужильный? Побывать там, куда обычному человеку вход недоступен? Получить то, о чем давно так мечтал, — ночи без сна?
Великий дар, шепчет Город. Дар и испытание.
Мы сидим на крыше и болтаем ногами в воздухе. Где-то далеко осталась съемная квартирка, которую мы разнесли в порыве страсти. Мы не знаем, вернулась ли туда подруга-сожительница Лизы, иди она для этого слишком напугана. Да и неважно все это. Остались позади минуты, часы утешений, когда после того чудесного, что между нами произошло — язык не поворачивается назвать это сексом — она разревелась.
— Я не хочу, не хочу, — причитала она, тыкаясь носом мне в плечо, — я так боюсь… а они, они такие сладкие…
— Бедная моя девочка, — шептал я, укрывая барьером рук, укачивая, будто ребенка.
Бедная девочка, как же сложно было ей, слабо понимавшей, что происходит, но страстно, всей натурой жаждавшей крови тех маленьких и смешных, которых она всегда любила, и теперь любит, но — по-другому. Заплетать косы и играть, изображая коня, вытирать слезы и обнимать, утешая, укладывать спать, а самой все время видеть, как бьется тонкая жилка на шее, призывая коснуться пульса и пить, чувствуя слабеющие толчки.
Она всхлипывала все реже, потом притихла, а я перебирал шелковые пряди и говорил, что все будет хорошо.
Ложь, конечно, но как охотно ей верят.
И вот сейчас мы сидим и болтаем ногами. Лиза качается на самом краю, будто раздумывая — прыгать или нет, — волосы цвета меда закрывают лицо, раскачиваясь в такт ее движениям. Тиха и печальна, прямо забытый хозяйкой ангел-хранитель. Молчит, не кидается больше словами, что лучше ей было умереть, чем жить — так.
— А с тобой что случилось?
Отчего-то неловко рассказывать про девицу, с которой все началось.
— Да так ничего особенного. Шутка судьбы, не больше.
Она смотрит пристально, но молчит. Снова молчит. Чувство вины встает между нами. Я боюсь, что она замкнется в себе. Но нет, хмыкает.
— Что?
— Ничего. Вампир-травматолог.
— Смешно, да?
— Нет. Грустно. Как же тяжело тебе, должно быть, людям жизни спасать, а не отнимать их.
Стискиваю зубы и не признаюсь, и хочу отмахнуться, мол, пустяк, но она не поверит. Потому что знает — да, тяжело.
— И что дальше? Что делать?
Движение плеч не лучший ответ, но иного предложить не могу. Разве что…
— Жить.
— Жить? Еще скажи: по-прежнему. Я… не осилю. Что, если однажды сорвусь? Если жажда станет сильнее разума? Такого себе не прощу. Да и ты не простишь.
Она отворачивается и смотрит на город, на россыпь огней, из-за которой небо кажется светлым, на далекий шпиль и темные воды канала. Тучи сгущаются, пахнет близким дождем. Она все болтает ногами в воздухе, рисует носками кроссовок лишь ей понятные фигуры. Зависает на краю, скребет руками по крыше, теряя равновесие, тут же его восстанавливает и бормочет:
— Так легко соскользнуть.
— Если бы это могло помочь.
Перед внутренним взором тело на тротуаре, капли дождя умывают землю. Если б так легко было избавиться от этого… дара.
Лиза вскидывает голову, в глазах слезы.
— Дар, говоришь? Это — дар?! Я подругу чуть не убила! Я хотела ее убить. Понимаешь, хотела! Спасибо, дорогой ты подарил мне величайшее на свете проклятие.
Нет! Хочется заорать, но я лишь вздыхаю, принимая все ее обвинения.
Но ведь это и вправду дар, шепчет кто-то внутри меня. Столько возможностей при нечеловеческой силе, выносливости, тонком чутье и удачливости, обаянии и красоте. Если обернуть все во благо, сделать можно чуточку больше, можно — все!
И если нам дано это испытание, то надо его пройти.
— Только для людей мы останемся убийцами-кровососами. Так всегда было, зачем кому-то что-то менять?
Зачем? Кому-то что-то…
Не ангелы мы, да. Но, Господи Боже, наша сущность — это ведь дар, правда?
