моря, слегка освещённую печальным закатом, невольно ускорил шаг. «Значит надо».
С трудом откупорив бутылку, он оглядел погнувшийся штопор и забросил его в море.
— Зачем? — спросила Элита.
— Есть в Одессе такая примета: если забросишь штопор, значит, вернёшься и напьёшься обязательно.
— Вы алкоголик?
— Я — пьяница, — гордо сказал Плющ. — Как и все мастеровые.
— А кем вы работает… работали?
— Печник я, — грустно сказал Константин Дмитриевич, — и слесарь по дереву. Впрочем, — тут же раскололся он, — у меня будет выставка двадцать первого или двадцать третьего. В музее. Приходите.
Элита рассказала о своём городке — ему всего тридцать лет, но уже вполне европейский — денег много, нефтянка как-никак, впрочем, слово «нефтянка» ей не нравится, непочтительно как-то… Мэр у них деловой, часто привозит американцев и других культурных людей, из Москвы, приезжал даже Бисер Киров, говорят, был знаменит лет тридцать назад…
Плющ кивнул:
— Конечно, помню. Он, конечно, Кобзон, но не до такой степени…
А работает Элита главным инженером водозабора, что для её тридцати двух — она не скрывает своего возраста — совсем неплохо.
Полусладкое легло на коньяк не очень ладно, Плюща даже слегка повело, появилось неприятное ощущение в желудке. Элита говорила размеренно, перебирая мелкие камешки.
Плющ представил себе чёрные нефтяные озера, чахлые берёзки, высокий водяной забор, Кобзона в ковбойской шляпе. Он закашлялся.
— Простите… продолжайте…
Элита придержала его своей прощальной улыбкой. Личная жизнь пока не сложилась, но женщина должна сначала реализовать себя как личность, а уж потом…
Плющ оглядел себя со стороны: мысленно отошёл на несколько шагов и прищурился. Получается Гойя, Капричиос. Нет, так он вполне — белые штаны и замшевая курточка, фетровая шляпа, серебристая бородка под запавшим ртом. Вполне даже красив, но с точки зрения зарубежного кинорежиссёра Кустурицы.
Подступила тошнота.
— Извините, я на минутку…
Он забежал за невысокую дюну, поросшую голубой осокой, нагнулся и сунул в рот два пальца.
Стало легче, даже голова перестала кружиться. Утёрся, вытер пальцы песком.
Элита глянула в его покрасневшие глаза.
— Вы плакали… Уверяю вас, Константин, всё у вас будет хорошо, вы интересный мужчина…
«Вот дура», — с облегчением подумал Плющ.
4
Открытие выставки назначили на двадцать пятое октября. Холодно стало на дворе, деревья почти опустели, ледяной ветер заполонял освободившееся пространство.
Пришлось пойти на непомерные расходы: купить куртку, тёплую, но некрасивую, кугутскую, — за шестьдесят долларов.
Накануне вернисажа братья Лялюшкины привезли Плюща к себе в мастерскую. Работы были оформлены профессионально, аккуратно, и без души.
— Большое спасибо, — приподнял он шляпу.
— Это ещё что, — сказали братья Лялюшкины. — Мы вас раскрутим. Для начала издадим альбом. Мероприятие, правда, расходное, но для вас… А можно, вы нам подарите вот эту работу?.. и эту.
Плющ пожал плечами.
— Открытие в пять. Приезжайте, пожалуйста, к четырём, — попросил Лёня по телефону.
Он редко теперь приезжал на дачу.
— К четырём, так к четырём, — ответил Плющ. — Непременно. Большое спасибо.
Двадцать пятого с утра шёл дождь. Неприятно обвисли поля шляпы. Рональд на что-то обиделся: молча налил и скрылся в глубине магазина. Таксист запросил бешеную сумму.
Плющ шёл по Пушкинской и размышлял:
«Соберутся хари. Кто-то будет фальшиво радоваться, кто-то кукситься. Интересно, чего ты не хочешь больше — этих рож, или себя одним из них. Хотелось бы повидать Юрия Николаевича, ему уже за восемьдесят. Но подойдёт какой-нибудь Юхим Бамбалюк, хлопнет старика по плечу:
— Ну що, Юрко… Як ся маешь? Ю ол’райт?
А Юрий Николаевич не ответит — будет смотреть вдаль водянистыми глазами».
Последний каштан сорвался с высоты, стукнул по шляпе и крутнулся возле ног. Плющ остановился.
«Пусть это будет моя «Эврика». Не пойду. Всё это суета сует и всякая херня».
Он поднялся по Греческой, свернул на Преображенскую и пошёл по направлению к Привозу. Если там взять тачку — дешевле будет.
На углу Тираспольской он автоматически глянул вправо — здесь когда-то была винарка.
Над подвалом красным по белому написано:
«Огни притона. Винный бар».
«Бог не фраер», — обрадовался Плющ, снял шляпу и стряхнул с неё воду.
Почти всё, как было когда-то, только лучше, цивилизованнее. Теперь не толпились у стойки, не глотали торопливо — появились деревянные столики, пепельницы стояли на них.
На какой-то панельной приступке сидели, правда, двое бомжей, утопили головы в плечи, пестрели вязаными шапочками.
— Как тебя зовут? — спросил Плющ девушку за стойкой.
— Вика, а что?
— Ничего. Классно у тебя, Вика.
Он взял сто граммов коньяка, бутерброд с салом, и — сто лет не виделись — биточек из хамсы. И за всё это — около семи гривен. Чудеса.
Два столика пустовали, за третьим сидели двое мужчин и две женщины, все пожилые, со следами полинявшей интеллигентности на лицах. Разговаривали они возбуждённо, что-то об аэродинамике и портовых сооружениях.
— Вика, — спросил Плющ, когда хозяйка меняла пепельницу, — а что они пьют?
— А всё, — сказала Вика. — Вам принести что-нибудь?
— Ещё соточку, с лимоном. И, пожалуйста, на тот столик — бутылку креплёного и сухого.
— Прямо кино, — улыбнулась Вика.
Она принесла вино, кивнула в сторону Плюща. Компания глянула, приутихла, с достоинством приподняла стаканы. Плющ улыбнулся.
Очень скоро все сидели за одним столом, потом придвинули ещё один, подошли новые люди.
Плющ время от времени подзывал Вику, швырял деньги — ему было хорошо.
Им искренне восхищались, говорили, что он настоящий, что давно таких не видели. Кто-то пытался читать Пастернака, взывал к духовности, но его быстро заткнули.
Появилась Прекрасная Дама, ростом под два метра, с огромной грудью.
— Балдеть! — кричал Плющ и тыкался головой в её живот. — Я таких буферов с детства не видел!
