Пастух своих коров

Ей открывают. И с участьем
Выносят воду из сеней,
И чепуху на постном масле
Охотно предлагают ей.

И предлагают папиросу,
И предлагают кофейку
Отведать, и никто не спросит,
Зачем она на берегу.

Потом она уходит в поле,
И там, от запаха земли
Она смеется поневоле,
И плавниками шевелит.

Ей вслед хохочут злые жабы,
К ее зрачку комар приник.
Звенит луна и вянут жабры
И выступает соль на них.

И негде ей остановиться —
Земля отчаянно кругла.
Я сплю. Мне снится, что синица,
Синица море подожгла.

Это стихотворение хвалили в моем городе, — опередил комментарии Петр Борисович. — Хотя бы потому, что оно не могло быть напечатано ни под каким видом.

Синица море подожгла.

Фамилия первого секретаря обкома партии была Синица. Я, разумеется, этого не знал, потому что писал это стихотворение в Ленинграде. Да мне и дела до них не было. Я не знал фамилии и ленинградского начальника. Это еще до Романова. Пожалуйста — как только запомнил фамилию вождя, так и перестал быть поэтом.

Так вот, Синица ухитрился остаться в истории города. Его теща жила недалеко от обкома и навещать ее было бы легко, если б дорогу не прерывала улица, уходящая под довольно крутым углом к морю. Приходилось объезжать чуть ли не через весь город.

Товарищ Синица, нисколько не сомневаясь, построил мост через эту улицу — обыкновенный, некрасивый, но настоящий. Его так и называют поныне — «Тещин мост». Таким образом, я нисколько не жалею, что стихотворение не было опубликовано, — произошел редкий случай, когда грубый бетон оказался полезнее и крепче поэтического слова…

— Значит, вы полагаете, — заметил Серафим Серафимович, — что если бы стихотворение было опубликовано, ваш градоначальник перестал бы навещать свою тещу?

— Возможен вариант, — возразил Петр Борисович, — если б Синица взял фамилию тещи, скажем «Паливода», то и мост был бы построен, и стихотворение напечатано.

— И что бы это изменило в истории города? С вами все понятно. Напечатайся вы тогда, у вас развился бы аппетит, вы б завели дружбу с литературными комиссарами, незаметно, слово за словом, шли бы на компромисс, вышла бы книжка, другая, вас приняли бы в Союз писателей, и пить вам водку на конференциях с отборными председателями колхозов. Но прежде вас бы женили и рекомендовали взять в качестве псевдонима фамилию тещи, допустим Синицын. К развалу империи вы подошли бы маститым поэтом, и оказалось бы, что читать и публиковать вас никто не хочет, а человеческой профессии у вас нет, потому что так и не доучились смешивать краски. Беда с вами.

— Борисыч хорошо красит, — прогудел Савка.

— Кстати, о непрожитой судьбе как раз следующее стихотворение.

Скрипит песок, все яростней, все жарче,
Застыл мираж, и стал рыбачьей сетью,
И воздух утомленно-дребезжащий,
Как стрекоза, которой негде сесть.

И, кинув небу чаек изобилье,
И теплой пеной берег просолив,
Ворочаются жирные глубины,
Тяжелые зеленые слои.

Он ковылял по пляжу, словно краб,
Сердитый, недоверчивый и слабый.
И голова качалась, как корабль
Под парусиной стариковской шляпы.
Кружилась голова у старика.

Старик себя сурово упрекал,
Что жил у осторожности в загоне,
Пренебрегая риском, как вином,
Что много лет провел над глубиной,
А глубины ни капельки не понял.

И вот сейчас, в оставшиеся дни.
В отчаянье стремительно раздеться,
Упасть в песок. И пятками, и сердцем
Постичь прибой и задержать отлив…

Над морем проплывали облака,
Уха варилась в доме рыбака,
Подняли чайки мелочный базар,
На лист полыни села стрекоза,