Ирэн холодно и нагло улыбнулась.
— Милый Жак, не прикрывайте вашу ревность знаменем бескорыстной дружбы. Вы даже не представляете, как вы смешны.
— Теперь я не смогу вам ничего сказать, даже если бы хотел. Нет, я не ревную, но мне не нравится ваш вопрос, я чувствую в нем угрозу.
— Что ж, как вам будет угодно. Я смертельно устала. Уведите меня отсюда.
После холла, залитого ослепительным светом, длинные коридоры казались полутемными, от ночного холода, ползущего с моря, перехватывало дыхание. Они шли быстро, бесшумно, словно пара гостиничных воров, покидающих место преступления. Здесь, вдали от музыки и ярких огней, наедине с неукротимой Ирэн, размашисто шагавшей рядом, Жак снова ощутил ком в горле, мучительную, неодолимую робость.
У двери своей комнаты Ирэн обернулась. Жак почувствовал, что краснеет до ушей, и, потупившись, смущенный и растерянный, ухватился за ее руку, как тонущий за обломок корабля.
— Комната Аллана почти напротив моей. Зайдем на минутку, — прошептала она, бегло поцеловав его в лоб.
Жак безвольно повиновался. В комнате Аллана было совсем темно; слабый луч света, проникнув сквозь приоткрытую дверь, упал на синий плащ, на тускло блеснувшие индийские кинжалы. Углы комнаты прятались в непроницаемой тьме. Там и сям свет хищно выхватывал из мрака металлические ручки, замки, накладки на мебели. Все это наводило на мысль о потайном фонаре, о внезапном испуге, раздирающем плотную, как ткань, тишину. Время нависало над головой, давило на плечи. Ирэн, величавая в своем торжественном наряде, еще не освоившаяся в темноте, застыла на месте: ее лицо, полускрытое черной шелковой маской, будто само хотело слиться с ночным мраком.
— Ирэн, ты сошла с ума, — прошептал Жак, вдруг назвав ее на 'ты', дергая ее за руку, совсем потеряв голову от страха.
Послышался спокойный шепот:
— Отстань. Это его кабинет, верно?
— Да, только уйдем отсюда поскорее. Уйдем, прошу тебя. Что тебе здесь понадобилось?
Было слышно, как ее ловкие руки шарят по столам, дергают ящики, перекладывают бумаги с непостижимым проворством животного. Однако очертания ее чуть склоненной рослой фигуры оставались неподвижными. Жак почувствовал, что его пробирает озноб.
— Посмотри! — Тихий голос, ставший от жадного любопытства почти детским, прозвучал так близко от него, что он вздрогнул. Едва не наткнувшись на него, словно забыв о его присутствии, Ирэн медленно вытянула руку, — она держала за ствол револьвер.
— Ирэн, уйдем отсюда! Умоляю тебя, уйдем!
И опять возле него прозвучал шепот, едва слышный, спокойный, невозмутимый.
— Какой ты еще ребенок! Туг нечего бояться. Аллан внизу, в зале, танцует с Долорес. А здесь занятно, правда? Тебе неуютно в темноте?
— Ирэн, умоляю тебя, — только не здесь, Не здесь!
— Иди ко мне…
Она притянула его на диван, своей грудью слегка коснулась его груди. Под черной маской, меж полураскрытых, замерших темных губ, блеснули влажные зубы, ее лицо склонилось над ним медленно, как во сне. Жак почувствовал, как в нем поднимается волна грубого желания.
— … Обними меня.
И он растаял во влажном, щедром тепле.
— Уже светает. Над морем занимается день. В зале, где толпа заметно поредела, где все реже слышались громкие голоса и звон бокалов, повеяло тихой грустью, как бывает, когда праздник подходит к концу и пары разнимают сплетенные руки. Порой вдруг на мгновение среди веселья повисала тишина, — пустая, тоскливая, давящая, — взрыв смеха прогонял ее, но она возвращалась, неотвязная, как оса, уверенная в своей скорой победе. И когда опять хлопали двери, когда уходила еще одна пара, по залу прокатывалась волна холода, и вздрагивали обнаженные плечи, зябко съеживались спины. В окна, выходившие на тихое, недвижное море, уже виднелась чуть заметная серая полоска над горизонтом.
У самого окна стоял стол, за которым Долорес, Жерар, Кристель, Анри и Жак собрались, чтобы выпить последний бокал. Аллан, стоя к ним спиной, рассеянно глядел на море. Озябшие, скованные усталостью, они долго сидели молча, будто прислушивались к уходящему времени, отсчитывали невозвратимые мгновения, ускользающие с удвоенной быстротой, как последние песчинки в песочных часах. Чему-то здесь предстояло завершиться.
Музыканты ушли, с будничным шумом собрав свои инструменты. Какие-то люди еще разговаривали, безотчетно понизив голос. Они жались к стенам и смотрели, как в центре зала, вытесняя их, ширится пустое пространство, голая паркетная степь: казалось, по ней пробегают едва заметные волны, как по замерзающей реке, и зал постепенно превращается в бескрайнее, безжизненное ледяное поле. Сквозь окна просачивалось утро, как вода сквозь трещины кувшина, бледнела и увядала праздничная мишура, — легкий сигарный дым, поднявшись к потолку, плыл ровными слоями, круглился массивными завитками, и безнадежно опустевший зал, где еще недавно гремела медь оркестра, становился похож на крепостной бастион после штурма.
Ушли последние гости. Аллан неторопливо подошел к роялю, который еще был открыт, сел за него и, сперва небрежно, потом все больше увлекаясь, начал играть меланхолический ноктюрн. Прозвучали последние ноты, они замолкали так медленно, неохотно, словно перекликаясь, неясные и таинственные. Но люди за столом все еще слушали, с тяжелым сердцем, в скорбном оцепенении. В огромном пустом зале разливалось утро, оно подималось снизу, как морская вода. Где-то в коридоре тоненько прозвонили часы.
Слегка побледневший Анри церемонно поднял бокал.
— За летний отдых, который подходит к концу, и за встречу в будущем году.
— За красоту Кристель и Долорес!
— За вас всех: Кристель, Анри, Жерар, Жак, — счастья вам и долголетия!
Стоя на краю эстрады, опираясь на плечо Долорес, Аллан поднял бокал:
— Мы теперь одни в этом зале. Я верю в утренних призраков. Утро — это время, когда ангелы спускаются с небес, время тяжелых снов. Может быть, какой-нибудь дух присоединился к нашей компании. Не будем его изгонять. Я приглашаю этого неведомого фантома сесть рядом с нами. Я пью за то, что свело нас здесь.
И снова, как каждый год в сентябре, отель 'Волны' вдруг разом обезлюдел. В ресторане стояли пустые столы, и сонная тишь воцарилась в коридорах. На окнах вилл хлопали ставни, утра становились короче, и никто уже не торопился на пляж. Потом начались осенние штормы, упорные, нескончаемые, и вдоль берега слышался лишь величавый, немолчный шум сосновых рощ, — ночи стали долгими и холодными, а дома в страхе притаились за увядшей зеленью изгородей. Но Анри, Жак, Кристель, Жерар, Аллан и Долорес и не помышляли об отъезде. Дни становились все короче, пробегали все быстрее, все невозвратимее, — и казалось, что отель 'Волны' остается открытым только для них, угощает их плодами осени, только теперь вполне вызревшими, изысканными и терпкими плодами. Вне сезона, вне времени, на фоне все чаще и плотнее окутанного туманом горизонта тянулись для них эти странные дни, под могучий осенний рокот моря, отделивший их от остального мира, — они словно увязли здесь, коротали неделю за неделей в бессмысленном прозябании, в бесцельном ожидании, в изнуряющем безволии. Для каждого из них в каждом из этих дней, выпавших из общего потока, — дней без возраста, обреченных, неотвратимо
И дни текли, ничем не занятые, все более однообразные. И между этими людьми, последними свидетелями благословенного лета, на этом унылом берегу, таком странном и чужом в преддверии зимы, возникла потаенная близость. В зале ресторана, где после ужина теперь затапливали камин, вдруг возникала уютная атмосфера былых времен, долгих бесед зимними вечерами. Медленно тянулись часы, они
