комнаты.
— Переходный возраст, — спокойно говорил в таких случаях Дэниэл. — Мне ее очень жалко, но ведь они все должны пройти через это? Думаю, что для них это как ритуал посвящения во взрослую жизнь.
— Наверное, — отвечала Клэр, но на сердце у нее было неспокойно.
Однажды вечером, после того как Элисон во второй раз за неделю выбежала из-за стола в слезах, Клэр постучалась в ее комнату и попросила разрешения войти. Сперва ей не ответили, но, в конце концов, дверь распахнулась, и она увидела покрасневшее лицо дочери с мокрыми дорожками на щеках.
— Что? — несчастным голосом спросила Элисон.
За ее спиной можно было разглядеть обклеенные плакатами стены комнаты, погруженной в творческий беспорядок. Повсюду были разбросаны свечи, книги, кисточки, тушь, помада и горы одежды. На спинке стула висело старое яблочно-зеленое платье от Шанель. Клэр отдала его дочери, потому что ей самой оно давно уже было мало. Элисон любила это платье, называла его винтажным и старомодным и обычно носила с парой шведских сандалет и каким-нибудь необычным украшением из медной проволоки и бусинок, которые делала сама на уроках искусств в школе.
— Я просто хотела узнать, все ли у тебя в порядке, милая, — сказала Клэр. — Если тебе нужно о чем- то поговорить, то я…
— Мам, — перебила ее Элисон, — поверь, тут нет ничего, о чем бы я могла поговорить с тобой. В смысле, просто посмотри на себя и папу. Вы явно ни разу в жизни не испытывали того, что со мной сейчас происходит.
— Неужели? — подняла бровь Клэр.
— Да, — настаивала Элисон. — То, что со мной происходит… любовь. Чувства переполняют меня и сводят с ума. Без обид, но тебе этого не понять.
Клэр едва сдержалась, чтобы не шагнуть в комнату, захлопнуть за собой дверь, усадить дочь на кровать и сказать: «Послушай, уж я-то точно знаю, что ты сейчас чувствуешь. Твоей матери всю жизнь пришлось скрывать такую любовь и страсть, что у тебя волосы встали бы дыбом, если бы ты узнала». Но Элисон вряд ли поверила бы ей. Как в душе обычной женщины среднего возраста, матери троих детей, ничем не примечательной жительницы провинциального городка, могли кипеть такие страсти? Иногда Клэр и сама не могла ответить на этот вопрос. Поэтому она всего лишь сочувственно посмотрела на дочь и сказала:
— Ну что ж, если я тебе понадоблюсь, то я рядом. — И вышла из комнаты, зная, что уже через несколько минут Элисон позвонит Джефу и будет шептать, плакать, смеяться и мурлыкать слова, которые никто, кроме них, никогда не услышит.
Когда в 1979 году миссис Рейфил умерла от панкреатита, развившегося из-за хронического алкоголизма, Тихоня немедленно позвонил Мартину, и тот успел приехать на похороны. Всю церковную церемонию Мартин просидел неподвижно. Он думал, что люди начнут шептаться по поводу его приезда, но потом вдруг понял, что почти все, кто мог бы это сделать, уже умерли. Два года назад, когда Эш Рейфил скончался от аневризмы в своем кабинете на фабрике шляп, его сына не было на похоронах. Позже Мартин узнал, что очень мало народу пришло проводить его отца в последний путь. Дом на Вершине был продан, и все деньги Рейфилов отошли Принстону; одно из его новых зданий намеревались назвать в память об Эше Рейфиле. Мартину было все равно, он и не ждал, что ему достанутся эти деньги. К тому времени он сам стал достаточно богатым и успешным человеком; у него была любимая работа и множество друзей не только в Лондоне, но и по всей Европе. Почти каждый месяц они с Френсис приглашали друзей в ресторан и устраивали грандиозный обед за большим круглым столом. В «Беседке» до поздней ночи звучал смех и раздавался звон посуды. Когда все немного утихало, наевшиеся гости откидывались на спинки стульев и разглядывали потолок зала, будто парящий в воздухе.
Жена и дочь Мартина также процветали. Френсис на добровольных началах работала в Британском музее: проводила экскурсии, — а Луиза, поступившая в Кембридж и с блеском его закончившая, ко всеобщему удивлению, стала профессором философии в своем родном университете, совсем как ее родной отец, Джеймс Бэнкс. Она давным-давно забыла о енотовом макияже и отказалась от вызывающих мини- юбок в пользу более солидного, но по-прежнему стильного гардероба.
К тому времени как Мартину исполнилось пятьдесят пять лет, он был уже совсем седым. Когда в мае 1986 года он зашел в беседку, глаза Клэр расширились от удивления. До этого Мартин и представить не мог, насколько сильно изменился внешне за прошедший год.
— Я выгляжу очень старым? — спросил он.
— О нет, — поспешила заверить его Клэр. — Просто теперь ты кажешься солидным. Хотя, конечно, ты всегда был таким. Только теперь твой возраст соответствует этому качеству.
— Спасибо, — улыбнулся Мартин.
Он протянул руку и погладил Клэр по плечу. Оно было покрыто веснушками, которых раньше не было. Возрастные пятна, подумал он, но его это ничуть не обеспокоило — они лишь прокладывали путь к пятидесятипятилетней Клэр, красивой женщине, старевшей, как и все остальные люди. Мартин любил ее несовершенство, то, что делало ее настоящей.
— Знаешь, — тихо сказал он, — ничего не дарит мне большего счастья, чем наши встречи.
— Мне тоже, — ответила она.
— Забавно, — улыбнулся Мартин. — У каждого из нас своя жизнь, ведь так? У тебя дети, Дэниэл и фирма Свифтов. У меня «Беседка» — с большой буквы «Б», — жена, Луиза-философ. Но мы все равно продолжаем приходить сюда, словно все остальное не имеет никакого значения.
— Правильно, — сказала Клэр. — Я чувствую то же самое.
Они сидели, прижавшись друг к другу, переплетя руки и не думая о том, что кто-то может их увидеть. Их история больше никого не интересовала.
Когда Мартин делился с Клэр рецептом холодного томатного супа с укропом, она поднесла его руку к своим губам и стала целовать кончики пальцев один за другим.
Им обоим казалось, что подобная неопределенность будет длиться вечность, что они так и будут видеться раз в год, сидеть, взявшись за руки, разговаривать обо всем на свете и дарить друг другу уверенность в том, что их любовь никуда не исчезла, что она рядом, как знакомый цитрусовый аромат, и останется с ними до конца. Но двадцать седьмого мая 1998 года, когда Клэр было шестьдесят шесть лет, она встретила поднявшегося по ступеням беседки и севшего рядом с ней Мартина не так, как встречала раньше.
— Что случилось? — спросил он, испуганно вглядываясь в ее печальные глаза, но сердце уже подсказывало ему ответ.
Она тоже боялась и не знала, как ему сказать. Она боялась намного сильнее, чем когда говорила об этом Дэниэлу и детям. В конце концов, Кластеры были очень дружной и крепкой семьей, они обязательно поддержат друг друга и справятся с бедой. Но у Мартина в Лондоне не было никого, с кем бы он мог поговорить об этом или кому мог свободно выплакаться.
— Мартин, — начала Клэр, — послушай меня.
И она рассказала о том, что произошло.
Все началось за десять недель до их встречи, когда Клэр и Дэниэл собирались лечь спать. Он сидел на своей стороне кровати и натягивал верх от пижамы, она сидела на своей стороне, втирая в лицо увлажняющий крем и застегивая сорочку. Они с Дэниэлом были счастливы в браке. Их связь лишь окрепла за прошедшие годы, и теперь Клэр была искренне предана этому стеснительному работящему человеку, который до сих пор, несмотря на то, что ему было уже шестьдесят шесть лет, иногда крутил колесо, совсем как в молодости. Он был спокойным, надежным мужем, хорошим отцом их детей. Сами дети к тому времени успели вырасти и завести свои собственные семьи. Серьезный Джонатан жил в Северной Калифорнии с женой и дочерью и разрабатывал компьютерное обеспечение; задумчивый Эдвард и его жена — оба виолончелисты — жили в Бостоне с двумя сыновьями и выступали в составе симфонического оркестра. А Элисон Мартина, оставившая девичью фамилию Класкер и вышедшая замуж за своего возлюбленного из старших классов Джефа, переехала в Вермонт, где они с мужем воспитывали двух дочек и сына. Элисон занималась живописью, а Джеф преподавал в школе. Внуки приезжали в Лонгвуд-Фолс на рождественские и летние каникулы и не давали Клэр и Дэниэлу скучать. Клэр души не чаяла в малышах и каждому из них прошлой зимой связала по красивому разноцветному шарфу.
