поучительны начальствующим правоверно» (1548), специально созданное для вразумления юного, недавно вступившего на престол государя. «Из всех попыток нравственного воздействия на молодого царя „Главы“ Максима выделяются решительно. Нигде вопрос о власти не ставился на такую идейную высоту и не получил такого освещения» (102, 72). Ни духовник царя Сильвестр, который, пытаясь запугать впечатлительного юношу «чудесами», не обошелся «без нравственной кривизны», ни митрополит Макарий, глава русской церкви, чьи наставления «не отличались достаточной широтой и силой», не могут сравниться с Греком, поднимающим до уровня высокого философского осмысления вопросы общественно — политического значения.
В этом сочинении мыслитель рисует образ «царя истинна», который «правдою и благозаконием» устраивает справедливый порядок в государстве. Но прежде чем править всецело зависящими от его власти подданными, государю следует обуздать самого себя, свои страсти и греховные помыслы. Исходя из этимологии слова «самодержец» (что весьма характерно для него как философствующего филолога), Максим толкует это понятие и как способность человека управлять собой, как умение
Три главные греховные страсти угрожают, по мнению Грека, любому человеку, но правителю они наиболее опасны, ибо он виден всем и от его поведения зависит многое: «сластолюбие, славолюбие и сребролюбие». «Сластолюбие» понимается как «несытное угожение чреву… и подчревным скотолепным похотем», низводящее человека на уровень животного. «Славолюбие» представляется социальным пороком, когда кто-либо начинает «всяко тщатися творити ко угожению человеком, да славу от них и хваление всегда уловляет». Любящий славу выглядит благодушным, пока его хвалят, если же он видит «осмехаема себе некими», то, «кротость отложив, неудержно неистовствует» и всеми способами «суровейши мстити тщится нехвалящему его».
Но самый опасный порок, корнем других являющийся и заражающий все существо человека, — жажда богатства: «А всем убо злым корене сребролюбию отрасль люта…» Нет конца погоне за золотым тельцом, ради него готов алчный человек на любое преступление, лишь на него уповает в неразумии своем: «… ненасытное желание есть, еже без сытости собирати всяким образом богатство всяческо злата и сребра и велия сокровища себе сокрывати хищением, неправдою, лихоимствием, и клеветати и еже обидети, николи же сытость приимати, и на своя сокровища имеет все упование и надежи своя…» (14, 2, 180). Данте изображает эти общечеловеческие пороки в виде трех зверей: сластолюбивой рыси, гордого льва и алчной волчицы, препятствующих восхождению на холм спасения (см. Ад, I, 31–60).
Лишь тот, кто преодолел губительные страсти, воистину есть самодержец «себе же и сущим под ним подручником», а покорившийся им рабу подобен, ибо, по евангельскому выражению, «всяк творяй грех раб есть греху». И что может быть зазорнее, нелепее и противозаконнее, чем одержимый страстями и низко падший правитель, так высоко вознесенный в своем положении, считает мыслитель. Чтобы этого не случилось, дабы «умную души доброту стяжати», государю нужно иметь «дивна советника и доброхотна». Общение с мудрыми и высоконравственными наставниками «вразумляет мысли наши», в то время как недобрые советы, «беседа злых», губят человека и способны его «омрачати и развращати до конца». В заключение Максим обращается к авторитету «Менандра философа» (довольно частый для него прием использования античного наследия), с тем чтобы молодой государь, поборов три губительные страсти, обратился к трем спасительным добродетелям: «правде», «целомудрию» и «кротости». Эти добродетели понимаются Греком не только в моральном плане, но и как гражданские достоинства, как своеобразные принципы законности. «Правда» трактуется как правый суд, «иже не на лице тяжущихся смотрит, ниже мзды приемлет». «Целомудрие» — как «чисто сжительство», законный брак, так попиравшийся потом развратным царем.
«Кротость» к подданным должна сочетаться с «устрашением государьским», но не «на погубление», а «на исправление» их (см. 14, 2, 184). В одной из рукописей середины XVI в., текстуально не во всем совпадающей с печатным изданием, слова «Менандра философа» завершаются многозначительной сентенцией: «Иже треми сими добродетельми правит власть свою, суще въ истину царь есть православен, образ одушевлен самого царя небеснаго» (4, л. 423).
Идеальное правление, по Максиму Греку, включает в себя как морально — этическое начало, так и социальную справедливость. «Отсюда самодержавие получает два смысла: во — первых, им обозначается соответствие царя нравственному идеалу вообще; а во — вторых, оно указывает, что царь подчиняется началу законности и проводит его в своем управлении государством» (32, 264). Это одна из первых попыток ограничить самодержавную власть в период ее становления.
В первые годы своего царствования, когда молодой государь проводит прогрессивные по тем временам реформы, он вроде бы прислушивается к советам «искусного философа» Максима. Однако искушение неограниченной властью, превратившееся в тяжкий грех самодержавия — тиранию, оказывается сильнее. Иван Грозный постепенно становится деспотом, который не терпит никаких возражений и начинает разорять собственную страну, устраивая кровавые погромы и лютые казни. Он губит себя как личность, доводит до вырождения правящую династию Рюриковичей, и Россия после успехов в первые годы его правления впадает постепенно в тяжелый кризис, едва не приведший к потере независимости в эпоху «Смутного времени».
А помог царю стать тираном иной советник, о котором также говорит Курбский в своей «Истории о великом князе Московском». Во время той же поездки в Кирилло — Белозерский монастырь у Ивана Грозного была еще одна, не менее знаменательная встреча с другим иноком, чернецом Николо — Песношского на Яхроме монастыря Вассианом Топорковым, иосифлянином, низложенным с поста епископа Коломенского «за лукавство и жестокосердие». Он, по словам Курбского, дает царю такой совет: «И аще хощеши самодержец быти, не держи собе советника ни единаго мудрейшаго собя, понеже сам еси всех лутчши; тако будеши тверд на царстве, и всех имети будеши в руках своих. И аще будеши иметь мудрейших близу собя, по нужде будеши послушен им». Иван с восторгом принимает этот «силлогизм сатанинский», глубоко западающий в его душу: «Царь же абие руку его поцеловал и рече: „О, аще и отец был бы ми жив, таковаго глагола полезнаго не поведал бы ми!“» (78, стлб. 212).
Конечно, как остроумно замечают исследователи, тайные речи не затем говорятся, чтобы они кому-то стали известны, и вряд ли Курбский ясно слышал эти слова, если даже он и стоял у дверей кельи, где шла сокровенная беседа. Смысл опять же не в том, какие слова и кем были сказаны молодому государю, а в том, что в душе Ивана победило не мудрое и нравственное начало, но взяли верх жажда неограниченной власти, желание стать выше закона и морали, подчинить своей самодержавной воле всех подданных, сделать их послушными, безвольными, терпеливыми рабами. И это имело трагические последствия как для царя, так и для всей страны, что является уже бесспорным историческим фактом: «…таковую искру безбожную в сердце царя християнского всеял, от нея же во всей Святоруской земли таков пожар лют возгорелся» (там же, стлб. 216).
Ивана Грозного можно обвинить во многих грехах, но в том, что он был малообразованным, ограниченным и недальновидным человеком, — никак нельзя. Он сам был писателем и мыслителем и потому ценил мудрость, в том числе в политическом ее приложении. Не случайно, зная авторитет Максима, памятуя проницательность афонца, он обращается к нему с предложением приехать на собор, созванный в октябре того же 1553 г. для обличения еретика Матвея Башкина, «изодравшего» кабальные записи своих холопов и отпустившего их на волю во имя «евангельской любви к ближнему», а также отрицавшего ряд догматов православной церкви (см. 121, 7, 135). Если же старец не может приехать, пишет царь, то пусть хотя бы писание пришлет «на нынешнее злодейство». Но, наученный горьким опытом и помнящий прежние гонения, когда его самого причисляли к еретикам, Максим уклоняется от поездки в Москву, сославшись на преклонные годы и слабое здоровье, хотя царь и обещает не вспоминать старых обвинений и не смешивать его с отступниками от правой веры. Максим слишком хорошо знает натуру самодержавного властителя и цену его слова, чтобы доверчиво отправиться на судебную расправу, подобную той, которой он сам подвергся в свое время.
Кем же был этот незаурядный, высказывавший столь глубокие и смелые мысли, проникнутый таким чувством нравственного достоинства инок, к мнению которого прислушивались российские самодержцы, который почитался на Руси как «дивный философ», чьи произведения бережно переписывались от руки, и который вошел в историю под звучным именем Максим Грек?
