Поход Суворова в 1799 г.

Благосклонный Павел».

Окруженный знаками царских милостей, общего почтения, любовью армии и всей России, Суворов казался бодрым и веселым. Смотря на него в это время, никто не подумал бы, что видит перед собою семидесятилетнего старика, удрученного глубокими страданиями душевными и уже близкого к могиле. Он представлялся беззаботным для того только, чтобы скрыть душевные свои раны. Во всех заметках, писаных генералиссимусом в Праге, слышится какое-то грустное разочарование. Он чувствовал, что поприще его кончено!

Армия тоже встречала новый год. Обычные визиты существовали и тогда. Так, Грязев в своем дневнике пишет:

«1 января 1800 г., в городе Будвейсе. Утро проведено в обыкновенном чинопочтении, как долг нашей службы требовал. Вечером был редут, но не могу сказать, чтобы он занимал нас собою, хотя, впрочем, был многолюден по причине годовой ярмарки, здесь продолжающейся.

2-го – отправился обратно из Будвейса и возвратился опять в скучный Гаммер свой.

3-го – получил от полка объявление, что я Высочайшим государя императора Павла I приказом, последовавшим прошлого 1799 г., октября 24 числа, произведен в майоры, с назначением командиром сводного гренадерского батальона, составленного из двух флигель-рот нашего и таковых же двух Екатеринославского, что ныне генерала Палицына, полков, который батальон находился в первом корпусе и стоял на квартирах близ города Праги. Сие возвышение, как новая милость моего Государя, исполнила душу мою неизреченною радостью; ибо вместе с сим возвышением получил я новые чувства и новые силы к служению признательному Монарху и отечеству. Между тем должно было оставить полк и отправиться к своему батальону для принятия оного от прежнего его командира полковника Ломоносова; почему следующие дни и употребил я на приготовление всего того, что было нужно для сдачи командуемой мною роты в полку и для отправления своего в путь.

6-го – сдал свою роту капитану Штегеману. Привычка к людям, разделявшим все труды мои со мною и на кровавом поле брани доказавшим мне свою доверенность, преданность и любовь много подействовали надо мною в сей день моей разлуки с ними – но должно было повиноваться обстоятельствам и новой призывающей меня обязанности.

Прага, столица Богемии, есть город весьма обширный, правильно устроенный, великолепный и богатый, с регулярными укреплениями. Положение его при большой реке Молдау, через которую сделан прекраснейший каменный мост, считающийся во всей Германии редкостью. Река сия разделяет город на две части, но первая превосходней последней. Было бы что заметить здесь более, но время было столь для меня дорого, что я считал каждую минуту, долженствующую меня приблизить к моей новой обязанности.

13-го, чрез местечко Бернаун до местечка Лоховщ 5 миль, где расположен был штаб моего батальона, а роты оной составляющие в окружных селениях. Прежнего командира сего батальона, Ломоносова, я здесь не нашел; он находился за болезнию в отлучке и потом отставлен от службы с награждением генерал-майорского чина.

14-го и 15-го – занимался осмотром всех частей, составляющих батальон, и нашел их в совершенном расстройстве: люди и состоящая на них казенная амуниция, срочная и бессрочная, доведены до самого ничтожного положения; многие не удовлетворены положенными и награжденными денежными дачами, артельные экономические суммы расхищены, казенный обоз, лошади и упряжь в самом жалком состоянии, ротные командиры и многие офицеры находились за ранами в отлучке; ибо сей батальон, будучи во всю кампанию в авангарде князя Багратиона, много потерпел, и за большими убылями, как офицеров, так и нижних чинов, налицо состояло немного. Но все это вместе не должно было расстроить его до такой степени, в какой при обозрении моем он оказался, если бы начальник его имел лучшее об нем попечение, словом, такое, какое бы по долгу службы иметь надлежало. Но он при помощи своих канцелярских друзей и прочих пособий умел только пользоваться чинами, орденами, а о чести и действительных отличиях вовсе не помышляя, не радел и о своей обязанности*. Такое положение батальона и его прием, в рассуждении ответственности, много затруднял меня и многим мог доставить неприятности, судя по строгости, введенной в образ военной нашей службы; ибо я обязан был со всею подробностью о приеме батальона и его положении отнестись рапортами к частному начальству, в инспекторский департамент и в собственные руки государя императора. Но я решился не упускать из виду ничего из правил, определяющих порядок службы и обязанность каждого чиновника. Продолжал свои исследования, соображения, поверки и заготовлял все нужные по сему предмету бумаги, дабы в свое время исполнить все то, что от меня требовалось».

______________________________________

* Кажется, здесь Грязев несколько увлекается в характеристике своего предместника: Ломоносов был храбрый человек, поработал много; немудрено, что не успел еще исправить крайнего расстройства своего сводного батальона. Что касается «канцелярских друзей», искательства, то оно было вообще в обычаях того времени: сам князь Багратион подавал руку известному Прошке – слуге Суворова.

V. В Россию

Но в это время совершился уже окончательный разрыв России с Австрией, и Суворов получил повеление выступить с армиею в отечество.

Дело в том, что Лондонский кабинет во что бы то ни стало подстрекал Австрию к продолжению войны с Францией, усиленно предлагал поддержку и субсидии, соглашался на присоединение к Австрии части Пьемонта, обещал употребить свое ходатайство, чтобы русский император удержал, в случае надобности, Пруссию от всяких враждебных покушений против Австрии. Рассчитывая на покровительство английского министерства, барон Тугут скоро оправился от своего первого испуга, явившегося следствием категорических требований императора Павла, и вместо определенного ответа относительно видов венского Двора на Италию старался многоречием, льстивыми уверениями, темными фразами доказывать Колычеву, что мера ожидаемых вознаграждений не может быть определена заранее, а должна соразмеряться с будущими успехами оружия, что самое восстановление королевского престола во Франции, хотя и составляет предмет желаний австрийского правительства, однако не полагается непременным условием. Под видом самой дружеской откровенности хитрый дипломат начал говорить русскому послу**, что секретные статьи договора, заключенного в декабре 1794 года по случаю раздела Польши, давали Австрии полное право на вознаграждения в Италии; для безопасности владений австрийского дома, будто бы необходимо, чтоб он был преобладающей державой на Апеннинском полуострове, в доказательство чего Тугут приводит и распространение в Италии вредных революционных мыслей, и мятежный дух народа, и слабость мелких итальянских владетелей, которые не в состоянии оградить себя от честолюбия Франции. Все это клонилось к тому, чтобы доказать необходимость присоединения к австрийским владениям значительной части восточного Пьемонта с крепостями Алессандрией и Тортоною. Кроме того, австрийский министр признавался в намерении отделить от церковных владений легатства Равенское, Феррарское и Болонское; чтобы оправдать это притязание, министр пустился в самые утонченные объяснения, понизил голос и так запутал свои фразы, что Колычев уже вовсе не мог ничего понять.

_____________________________________________

** Донесение Колычева от 1 (12) ноября 1799 г.

Теперь Тугут перестал заботиться о русской помощи и даже рад был лучше совсем отделаться от слишком взыскательного союзника, чем отказаться от заветных своих замыслов. В длинной ноте, представленной в половине ноября, австрийский первый министр выражал, что, присваивая себе вышеупомянутые области, венский Двор поступает даже великодушно, настолько велики пожертвования Австрии, понесенные ею в течение продолжительной войны. По этому поводу император Павел заметил, что «при таком расчете дом Австрийский, после еще нескольких лет войны, сделается неминуемо обладателем целой Италии»…

Около этого же времени еще раз подтвердился крайний эгоизм Австрии и пренебрежение ее к