– Боюсь, что тогда другому окажется явлена не наша внутренняя красота, а наше внутреннее уродство. Когда говорят: “Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо”, почему-то всегда имеют в виду животное в человеке и оправдывают этим “не чуждым” только животные поступки.
– Я не люблю слова.
– Может быть, потому что ты не умеешь говорить? Язык – тончайший инструмент, им тоже надо уметь пользоваться.
– Я умею говорить, я тебе и не только тебе это докажу.
– Каким образом?
– Самым непосредственным: “Другой же встал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не мог он возразить”. Я буду “ходить”, устрою семинар по теории общения, на котором попробую пробиться в подсознание напрямую – сплошным неделимым потоком речи.
– Ну вот я же сказал, что ты не умеешь говорить. Ты, конечно, можешь ссылаться на Пушкина, но в данном случае классик сел в лужу. “Хвалили все ответ замысловатый. Но, господа, забавный случай сей другой пример на память мне приводит: ведь каждый день пред нами Солнце ходит, однако ж прав упрямый Галилей”. Этот “другой пример” не опровергает движения как такового, даже движения Солнца не опровергает, как намекает классик. Галилей прав не в том, что Солнце “не ходит”, а в том, что движение относительно. Ответ Диогена, который “ходил”, Пушкиным не опровергнут и даже не поставлен под сомнение, он этот ответ просто не понял.
– Не цепляйся к словам.
– Но ведь мы же говорим именно о словах, которые ты почему-то отвергаешь, считая их недостаточными и ложными.
– Я заставлю слова звучать нелинейно. Вот, например, ты замечал, что в повседневных разговорах слова звучат не так и значат не то, что, например, в прозе. В живой речи возникает множество грамматических нарушений, необоснованных инверсий, случайных повторов, вводных слов, противоречий и так далее. Это происходит потому, что человек воспринимает не последний полученный символ или слово, а некий речевой объем длительностью, может быть, десяток секунд, и все слова, произнесенные в этот промежуток времени, звучат одновременно и воспринимаются одновременно. Господина Журдена обманули – он никогда не говорил прозой, прозой говорил Мольер.
– То, что ты говоришь о естественной речи, очень напоминает стихи. Выходит, Журдена действительно обманули – он, как и любой другой человек, всегда говорил стихами.
– Может быть, ты прав. Я буду называть такой речевой сгусток плетенкой, потому что при обмене репликами внутри сгустка одновременно звучат слова всех собеседников. Так у Бестера говорят эсперы. Получается, если мы будем тренировать спонтанный речевой поток, мы хотя бы отчасти сможем представить себе, что такое телепатическая перцепция.
– Не нервничай. Все фигня, кроме пчел.
– Я не люблю мед.
– А я очень люблю. Ну что ж, попытайся. Наверное, это любопытно, но я не буду участвовать в этих твоих странных играх.
– Почему?
– Потому что я предпочитаю смысловую ясность.
– Ясность – это одна из форм полного тумана.
– Нет, по словам Бора, ясность – дополнительна истине.
– Я буду порождать речевые сгустки и исследовать их влияние на людей, рассматривать, как одни сгустки перетекают в другие, как они множатся, растут и гаснут.
– И это будут пузыри земли.
– Чужие слова?
– Это – Блок, который цитирует Шекспира.
– Ты всегда прячешься за цитатами, как за забором.
– Никогда не думал, что это плохо. Цитата есть цикада.
– Это уже цитатный маразм.
– Маразм крепчал по экспоненте на области своего определения.
– Бла-бла-бла…
– А не пошли бы вы на хер, любезнейший?
– Ну вот и поговорили.
Так начались Аркашины семинары.
47
Все четверо в своих постелях.
– Нет, господа присяжные, с вами определенно нельзя говорить серьезно. Что за страсть такая? Ни слова без подначки!
– Ну почему же, мы вполне можем. О чем желаете беседовать? О телепатии? О телепортации? Или о графе Калиостро?
– Может, лучше о бабах? Помню, приходит ко мне одна…
– Нет уж, херушки девушки. О бабах – это без меня и в другом месте.
– О, горькие слезы мои, уже и о бабах нельзя. А как же три темы, достойные мужчины?
– Это какие, простите?
– Как это какие? Голод, любовь и война.
– Это меня не интересует. Об этом не говорить надо, а пережить.
– Да, интересного немного, голая физиология.
– Лучше полураздетая.
– Пошли мы в поход. На Алтай. Поход тяжелый – двадцать семь дней по пятьсот грамм. Месяц без подкормки, все на себе. Больше мы бы не подняли, и так рюкзаки за сорок. У нас девушка была завхозом. У нее родители – серьезные походники. Отец ее спрашивает: “В поход идешь?” – “Иду”, – отвечает гордая Наталья. “Завхозом идешь на пятьсот грамм?” – “На пятьсот грамм”. Отец пожал плечами: “Съедят”. Она не поверила. А зря. Едва не съели. Первые дни еще ничего, а потом начался жор. Голод такой, аж сосет все внутри. Грибы рвали и ели, когда и сырые и без соли. Так вообще они ничего – подберезовики, подосиновики и другие прочие. Грибов там – в общем, вам по пояс будет. Жри, пока не одуреешь. Но мы быстро одурели. Помню, увидели гадюку – там гадюк полно, плавают красиво, змеюги. Схватили сучья пострашнее и давай ее гонять. Бегаем и орем как ошалелые: “Колбаса уползает!” Девушки визг подняли, перепугались. Пришлось нашу “колбасу” отпустить. Они быстро ползают, вьють – и нет ее. В общем, жуть. Засыпаешь – и снится хлеб. Ничего не хочется – только хлеба. Это и есть настоящий голод. Мы по Катуни шли на кате. Остановились. Смотрим, домик такой невзрачный стоит. Двери открыты. А от кого там запираться? Людей нету километров на сто вокруг. Входим – и аж голова закружилась. Там на столе, на лавках – везде буханки, буханки, буханки… Может, рыбаки запас сделали, а скорее всего скотину подкормить. Мы как сомнамбулы к хлебу. А наш командир как заорет: “Не трожь! Не наше!” Мы остановились и обратно пошли. Только завхоз – наша Наташа – успела кусочек отщипнуть. И я вот до сих пор не знаю, прав он был или не прав. Ну съели бы мы пару-тройку буханок, ну что бы случилось? И мы бы сутки были сытыми, и пастухи бы не обеднели. Так, наверное, и выглядит рай – голод жуткий и вдруг целая избушка хлеба. Или ад – если хлеба не дают. А когда дошли до жилья, причалили. Поздно уже, магазин закрыт. Отправились по домам. Купили яйца, творог. “А хлеб?” – спрашиваем. Хозяйка отвечает: “Хлебовозка уже два дня не приезжала. Весь подъели”. И тут видим, у крылечка стоит кулек с корками. “А это? Можно, мы у вас корочки купим?” Женщина смутилась даже. “Да это я поросенку приготовила. Вы так берите, не надо денег”. Поросенок в этот день голодал. Мы все корочки сгрызли. Яичницу сделали. И вот ведь странно: поели, конечно, но как-то вяло. Желудки, наверно, ссохлись. Так что голод я пережил. Знаю.
