чащи вышел пастух. На нем был длинный плащ из коровьей шкуры. Я знал его. Это был один из пастухов, пасших стадо Бледы. Мы были уже недалеко от его лагеря.
— Почему ты уходишь от стада, Руаль, и что у тебя под плащом? — спросил я его.
— Старый, старый меч, господин, — отвечал пастух, — и совсем особенный. Хочу отдать его моему господину. Телка ходила на водопой и вернулась хромая. Смотрю, из передней ноги течет кровь. Я пошел по следу. Вижу, из-под сырого мха высунулось острие. Я стал палкой раскапывать мох и откопал старый, заржавевший клинок. Какие то чудные знаки начерчены на нем. Вот взгляни…
Он приподнял плащ и показал мне меч.
На оконечности железой рукоятки, из которой дерево давно уже выпало, горели будто капли крови, круглые, красные камни…
Меня обожгло как огнем. Дрожь исчезла.
— Мне, мне меч! — закричал я и, сидя на лошади, протянул за ним руку.
Пастух проворно отскочил в сторону.
— Меч найден на земле Бледы, его пастухом, стало быть, его и меч! — воскликнул он и бросился бежать по направлению к лагерю.
Вскоре там был и я. Когда я вошел в палатку брата, пастух стоял перед ним на коленях и рассказывал, а Бледа уже протянул руку, чтобы взять у него меч.
Увидя меня, он дал знак пастуху выйти. Тот встал, положил меч на стол, низко поклонился и вышел.
Брат гордо выпрямился (он был много выше меня ростом) и, презрительно взглянув на меня, строго сказал:
«Выбирай, Аттила. Сегодня ночью я видел во сне, будто ты — тот самый исполинский волк, про которого говорят германцы, что он пожрет всех богов и людей. Ты не должен им быть! Имя „гунн“ не должно стать проклятием для народов. Клянись, что ты не будешь более вести войн без моего позволения. Или я скажу твоим подданным, и они оставят тебя. Они послушают меня. Тебя они боятся, тебя ненавидят, меня любят. Любовь сильнее ненависти».
— Ты думаешь? Ты шутишь… — Больше ни слова не мог я вымолвить от негодования.
— Ты сомневаешься? — сказал он. — Тогда я поклянусь! Но это будет самая верная клятва, клятва на мече! Где мой…
Он схватился за свою перевязь, но на ней меча не было. Он забыл его в опочивальне.
Вдруг взгляд его упал на меч, принесенный пастухом.
— Пусть так, — сказал он. — Руаль говорит, что, по древнему народному преданию, в дунайском лесу спрятан меч бога войны. Может быть, — улыбнулся он, — это он. Я поклянусь на этом мече…
И он пошел за ним к столу, но успел ступить только два шага, а на третьем уже лежал у моих ног. Я видел, что из его шеи красной струёй брызнула кровь. Его кровь залила мне лицо и руку, в которой был меч. Не знаю, как он очутился у меня в руке.
Ни слова более не мог он произнести. Он только взглянул на меня. Но я стал бесчувствен и холоден, как железо, бывшее у меня в руке.
— Да, — воскликнул я ликуя, — это волшебный меч. Ведь я ничего больше не чувствую. Взор брата угас…
Так Аттила закончил свой рассказ. Он с трудом переводил дух.
Глава Х
Долго они сидели молча. Наконец Хельхал прервал молчание.
— Выйдя из палатки, — начал он, спокойно смотря на убийцу, — ты сказал гуннам, что брат, упившись вином, по неосторожности наткнулся на меч. Не все этому поверили. Некоторые вздумали было роптать…
— Но я не дал им времени. В тот же день начал я войну с Византией, с остготами, с маркоманами, с сарматами…
— У Бледы детей не было, — прервал его Хельхал. — Вдова, оставшаяся беременной, под строгим надзором была отправлена в изгнание. И кто у нее родился, никому не известно.
Аттила с досадой взглянул на него.
— Мальчик… он умер, — нетерпеливо тряхнув головой, сказал он. — А я во всех четырех войнах одержал победу. С тех пор гунны всюду слепо следуют за мной, когда я, размахивая мечом, еду впереди. Они знают, что этот меч Бледа мне оставил в наследство. Да, это победоносный меч?.. Еще ни разу я не был разбит. Ни разу! — вдруг грозно закричал он, топнув ногой, — ни разу. Даже там, в Галлии, когда римляне составили с вестготами свой бессмысленный союз… Ты пожимаешь плечами, старик?.. Ни разу! говорю я тебе. Разве они преследовали нас, когда мы отступали? И на четвертый день в четвертый раз я мог бы напасть на них (у меня еще довольно было гуннов), если бы ночью (в эту ночь кровь хлынула у меня горлом, и я едва не умер) мне во второй раз не явился бог войны. — А через три года приходи снова, втрое сильнейший, и победи!
И будущей весной я пойду снова и одержу победу.
А мои завистники решили, что мой меч бессилен против одного врага — против римского папы.
Глупцы! Они думают, что я отступил тогда, боясь гнева христианского Бога, которым грозил мне седобородый священник на улице в Мантуе. Да почему мне бояться Христа или Св. Петра больше, чем других богов, в которых я также не верую? У нас, как и у германцев, есть пословица: «кто попадет в Рим, становится римлянином или умирает». Давно уже знаю я эту пословицу и ни во что не ставлю. А правда, когда в Мантуе отдал приказание идти на Рим, мне было как то не по себе. В тот же день вечером попался мне на встречу римский епископ с священниками. Они умоляли меня о пощаде и, став на колени, предлагали подарки. Но совсем не потому я отступил. Во всю эту ночь я не мог сомкнуть глаз: во всю ночь мне слышались просьбы и предостережения какого-то старца. Только под утро я забылся и тут как раз увидел сон (а ты знаешь, что сны под утро бывают в руку). Мне снилось, будто из высокой заросли покрытой камышом реки поднимается царственная голова юноши. Белокурые кудри спускались до самых плеч. Он стряхнул с мокрых волос приставший к ним камыш и раковины и, грозя пальцем, сказал: «Берегись, Аттила! Имя мое — Аларих. Я когда-то напал на Рим, но тотчас же умер. Больше ничего не скажу — волны мешают». И он исчез в волнах.
Вдруг над моей головой раздался треск. Я проснулся и в испуге вскочил с постели. Был уже день. Я увидел, что у моего лука, висевшего у изголовья, оборвалась крепкая тетива. Концы ее висели, покачиваясь из стороны в сторону.
— Дурной знак, — ужаснувшись, прошептал Хельхал.
Я тоже принял это за дурной знак и приказал отступить. Так вот чем я был побежден, а не папой римским, не Аэцием и не вестготами.
Глава XI
— Да, — немного помолчав, начал снова Аттила, — с тех пор как я взял в руки меч, чтобы убить брата, сердце мое стало, как железо: я не чувствую ни страха, ни сострадания, ни даже гнева.
— Это правда. Ты совсем, как мертвец среди людей. На твоем лице никогда не видно улыбки. Даже любовные наслаждения, кажется, не доставляют тебе удовольствия.
— Нет как же так! — сказал повелитель, оттопырив толстую нижнюю губу. — Должен же человек в чем-нибудь находить упоение. Я ничего не пью кроме воды (да еще, пожалуй, крови, — прибавил он, осклабясь, — как тогда в Галлии, когда в Марне потекла кровь вместо воды).
Раз как-то, когда я еще был мальчиком, брат в опьянении разболтал то, чего не следовало бы говорить. И я тогда же поклялся не пить ничего, что опьяняет. Победа, слава, власть, золото — все это мне
