Капли воды или не дай бог, дерьма в центральном посту лодки, коим является третий отсек, просто не допустимы. Вертикальный трап, через который выходят наверх — в центральном. Попробуйте подняться по вертикальному трапу с привязанной к руке банкой, полной жидкости, когда длина трапа шесть метров, а веревки с банкой на конце — три метра, и не пролить ни капли. И лезете наверх вы в узкой трубе. Миллион тугриков умельцу или немедленный дембель обещаю сразу.
Из банки льется в центральный, и вы опять должны мыть отсек. А потом — все сначала: зачерпнуть говно — донести в конец отсека, поставить банку — вытереть палубу — перейти в центральный — подняться, вынести банку в ограждение рубки — спуститься, вытереть капли в центральном — сойти с лодки, добежать до конца пирса, вылить дерьмо — спуститься зачерпнуть и т. д. В идеальных условиях вам надо повторить этот путь, если никто не опрокидывал банку, всего пятьсот раз в одну сторону, и пятьсот в другую. Промежуточных спусков-подъемов я не считаю.
В корабельных работах есть перерывы на построения, на прием пищи и т. д. Где они вас застанут на вашем нелегком пути, неизвестно. Горловину надо закрыть, банку вынести и успеть на построение. Иначе накажут.
А вечером, когда вы, пропахший потом и дерьмом, мечтаете упасть в койку, за две минуты до отбоя — он знает устав, после отбоя нельзя — вас вызывает замполит, и часа два рассказывает о недопустимости неуставных взаимоотношений.
На моей памяти почти справился с заданием матрос Курбанов. Он за день поднялся и спустился 78 раз. Его добили задушевные беседы за полночь. На второй день он работал, но идти ко мне отказался, пришлось применить силы дежурной службы. На третий он плакал и просил с ним не беседовать, якобы он уже все понял и не тронет молодого и пальцем. На четвертый пообещал повеситься, на что в ответ получил веревку и кусок мыла, заранее мной приготовленные. Я прекратил беседы лишь через пять дней, да и то из-за выхода в море.
И вот меня, записного гуманиста, обвиняют в физическом насилии над подчиненным!
Я вызвал Першинга. Першинг задрожал, глядя на меня, и сказал, что ничего, кроме того, что упал, не помнит.
— А что последним помнишь, перед тем, как упал? — с надеждой спросил я.
Першинг долго молчал, мялся, потом выпалил:
— Ваше злое лицо! — и закрылся от удара руками.
Не знаю, что бы я с ним сделал, но постучал посыльный — меня вызвали в политотдел.
В политотделе собрался весь ареопаг и секретарь парткомиссии, Чугунов, начал процесс. До меня в политотдел вызывали Першинга.
Вышел я оттуда с грустью на сердце, выговором в учетной карточке и приказом о переводе на другую лодку.
С тех пор я не люблю лейтенантов. Особенно не умеющих пить.
Сигнальщик
Старпом был невелик ростом, усат, изящен и интеллигентен в своем кругу. Вне его он был полным барбосом и иродом. Он закончил одесскую мореходку, а потом перешел в Военно-морской флот. Этакий новый Маринеско. Из-за хорошего английского его, еще гражданского моряка, направляли шпионом на судах почти во все порты мира. Проще перечислить страны, где он не был в должности четвертого помощника со спезаданием, чем те, где он был. Я не мог понять этого безрассудного шага: сменить такую интересную работу на флотскую рутину?
Однажды он признался, что рапорт о переводе в ВМФ писал с большого бодуна, а потом о нем забыл. Их гражданское судно встретилось с военным кораблем в каком то иностранном порту. Обнимались, целовались, пили, переодевались в форму друг друга — военные в гражданское, гражданские в военное. Старпому так были к лицу погоны капитан-лейтенанта и китель, что к утру он с помощью друзей написал рапорт о переводе в ВМФ.
Конверт подписал просто: «Главкому ВМФ. Лично». а охламоны-военные отправили его секретной почтой в Москву. О письме он к полудню и не помнил.
А на флоте ничего не забывают. Писали — будьте любезны. Пришел приказ, и старпом сменил витые погоны моряка торгового флота на прямые, военные, со звездочками. Думать надо, что делаешь и кому пишешь.
Жили мы на лодке в одной каюте, общались тесно.
Он иногда напевал себе под нос песенку: «Знаю я где спят туманы, где ночуют ураганы, и когда цветут бананы на Канарских островах…» Поверьте, он знал.
Чего не знал, о том не стеснялся спрашивать:
— Викторович, а каков срок службы гитары, через сколько ее списывают?
На мой ответ, что через два года, но у нас гитара еще хорошая, он скептически покачал головой и загадочно сказал:
— Пока хорошая, — и вышел.
Время было позднее, после отбоя. Казарма затихла в расслабленной дреме перед тем, как утонуть в тревожном сне, вскрикиваниях и пускании ветров. Эта дрема называется удивительно метко: отход ко сну. Но откуда-то издалека доносились неположенные звуки, нарушая сонную идиллию и воинский порядок: как будто кота тянули за яйца, а он жалобно мяукал. Потом раздались крики, звон, звук гулкого удара и треск.
Разъяснение пришло само, в виде матроса Жандыбекова. Гитара украшала его шею, как жабо. Гриф сиротливо болтался где-то сбоку на уцелевших струнах. В спину его подталкивал старпом:
— Ну, как тебе «испанский воротник»? Сам сказал, что списывать собираешься, так я поспешил использовать ее в воспитательных целях, чтобы зря, без пользы не пропала. Нечего после отбоя музыкой баловаться, личному составу спать мешать. Верно, Жандыбеков?
У Жандыбекова, казаха по национальности, глаза были почему-то круглыми и мутными, как у оглушенной динамитом рыбы. Ответить он явно не мог.
Ругаться я не стал, все было преподнесено красиво.
Жандыбеков тут же был наказан за порчу музыкального инструмента, освобожден из фанерной колодки и отправлен спать, а мы сблизились еще больше. Спокойно, циники, не надо гнусных намеков, только духовно.
— Чувствую, Викторович, сработаемся, — сказал старпом.
— А то, — сказал я.
Так удавшимся тандемом и служили.
Было прекрасное солнечное утро. Голубым цветом искрились склоны вулканов, их вершины были скрыты легчайшей дымкой, как кисеей, ослепительно блестел снег на дороге и обочинах, а мы со старпомом, наслаждаясь этой красотой, шагали к катеру на Петропавловск. Лодка встала к пирсу минной базы, но с минами что-то не заладилось, и пришлось дожидаться следующего дня. Получилось «окно», которое необходимо было заполнить полезными делами.
Я ехал в отдел технических средств пропаганды, чтобы передать две бутылки «шила» за киноустановку, загубленную прежним замом. Платить за нее в троекратном размере из собственного кармана (ремонту она не подлежала), мне не хотелось. Взыскивать деньги со старшего товарища, прорвавшегося в академию, тем более. Списывать ее было рано — сроки службы не вышли. Приходилось мудрить и откупаться. Старпом ехал в ателье, заказывать новую шинель.
Выполнив миссии, мы встретились у вечернего катера.
Когда мы прошагали два километра и вышли на пирс, нашей лодки там не было. Она стояла на рейде метрах в пятистах от берега. Ночевать на улице, — а мороз начал крепчать, — нам не улыбалось. Пришлось оценивать ситуацию.
На лодке есть сигнальщики, которые несут постоянную вахту на рейде и должны заметить наш сигнал.
