— Лучше это сделать мне самому. Пожалуйста, я тебя очень прошу, успокойся. Нельзя волновать Жюльет.
— Да, да, конечно! — Я почувствовала, как всхлипываю и уже больше не могу сдерживать слезы. — Мишель… — Я зарылась лицом в рубашку у него на груди. — Что же это такое? Что происходит с нашим сыном?
— Ничего. Во-первых, возраст, а во-вторых — ревность.
— К кому? — Я подняла глаза и заглянула в лицо Мишеля. Его глаза и губы были близко-близко. Уголок губ слева чуть-чуть подрагивал.
— Интуитивная ревность на уровне подсознания.
— Но к кому? Понимаю, если бы к сестренке. Но к тебе, к родному отцу?
— А ты не допускаешь, что так, опосредованно, он ревнует меня?
Мне стало страшно. Не хватало еще, чтобы Мишель начал сейчас каяться передо мной в своих похождениях. После сцены, которую устроил мне сын, я не вынесу никаких исповедей.
— Ты рассуждаешь прямо как психоаналитик, — сказала я. — Опосредованно, интуитивно, на уровне подсознания!
— Да, Полин. Именно так. Я не имел права называть его сопляком.
Последняя фраза имела мало отношения к высказыванию про «опосредованную ревность», но, во всяком случае, не грозила никакой исповедью.
— И не нужно было давать ему вина, — добавила я.
— Да брось ты! Бокал шампанского такого качества не может повредить даже младенцу! Кстати, ты не допила. — Мишель протянул мне мой бокал.
— Ох, Мишель, как бы не навредить Жюльет, — засомневалась я. — Лучше пойди, посмотри, как там наш сын?
— Схожу, схожу. Только давай выпьем за… — Он задумчиво уставился на огоньки свечей, но я не торопила.
— За нас! — донесся сверху из темноты голос Селестена. Щелчок выключателя, и лестницу залил свет, а сын, перегнувшись через перила, виновато попросил: — Предки, не злитесь на меня, я вас люблю!
— Спускайся к нам, — сказал Мишель. — И тоже не обижайся, я сам не знаю, как из меня вырвалось это слово.
— Ну, пап! «Сопляк» — ерунда по сравнению с тем, что я тебе наговорил. Мам, давай включим нормальный свет. Ну их, эти свечи. Это, наверное, из-за мрака на меня такое нашло.
— Бывает, сынок, — согласился Мишель.
Я молча включила обе кухонные люстры и дополнительно — бра над барной стойкой. Канделябр сразу превратился в неуместную декорацию. Я решительно задула свечи.
— Нет, правда, пап. Точно — из-за темноты. — Селестен плюхнулся на стул и деловито начал намазывать паштетом кусок хлеба. — Я вошел в свою комнату, зажег свет и увидел в зеркале свое отражение. Но ведь полный придурок с этими синими волосами! Как я раньше этого не замечал?
— Ну-у, — протянул Мишель, пожимая плечами и тоже приноравливаясь к паштету.
— Нет, правда, пап! Почему ты не мог сказать мне об этом раньше?
— Видишь ли, прическа — личное дело каждого. Мы в мою юность тоже по-всякому старались эпатировать окружающих.
— Как, пап?
— Скажем, отращивали длинные волосы, стремились пройтись в людном месте босиком…
— И ты ходил босиком? — с неподдельным ужасом спросил Селестен.
— А тебе слабо? — отозвался Мишель.
— Пап, но это негигиенично! Можно же придумать что-нибудь другое.
— Можно. Например, залезть на Вандомскую колонну.
— Только не босиком, а в ластах!
Мне вдруг показалась, что я на спектакле. Не потому, что уж слишком идиотской была беседа, а потому что мне в ней не было места. Нет, меня не изгонял никто, и никто не запрещал мне вставить слово, просто им было хорошо и без меня. Глупейшая тема! А они оба рассуждают всерьез, и я чувствую, как им важно то, что каждый услышит в ответ от собеседника. Или я что-то не понимаю, или это так и должно быть? Например, я, общаясь с Селестеном, ни на секунду не забываю, что он мой ребенок. А они болтают как два приятеля, причем два не очень далеких человека. Или чужая беседа со стороны всегда кажется глупой?..
— Мам, — наконец, сыто облизнувшись и допив свой бокал шампанского, Селестен обратился ко мне. — Я, пожалуй, больше никогда не буду краситься и сделаю прическу, как у папы. Ведь есть какой-то шампунь, чтобы восстановить цвет волос?
— Есть, конечно, — улыбнулась я.
— Вот и отлично, — сказал Мишель. — Вы тут не скучайте, поболтайте про шампуни и разрежьте дыню. Селестен, сынок, принеси-ка ее из прихожей. А я пойду просмотрю кое-какие бумаженции. Дивный ужин, Полин! Спасибо. — Мишель послал мне воздушный поцелуй и удалился.
Мы с Селестеном принялись укладывать фарфор в посудомоечную машину.
— Мам, правда, не обижайся на меня. Ну, мам, не молчи!
— Малыш, давай больше не будем об этом. — Я взлохматила его ярко-синие вихры. — Сама виновата. Надо было как-то по-другому сказать тебе про сестричку.
— Как, мам? На ходу? «Эй, Сел, ты забыл свои кеды! Да, кстати, я беременная!» Так, что ли?
Я оторопело усмехнулась. Было ужасно странно и в то же время не особенно приятно слышать такие рассуждения от сына. Мне всегда казалось, что мы достаточно близки, и вдруг выясняется, что он циничный и взрослый.
— Ты все правильно сделала, мам. Новый человек — это крутое событие, супер. Надо праздновать и поздравлять друг друга.
— Значит, ты рад?
Сын виновато вздохнул, наклонился, обнял меня и прижался щекой к моей щеке.
— Не знаю… Наверное, мам… — Еще один вздох прямо мне в ухо. — Только чудно. Знаешь Жан-Поля из нашего класса? Знаешь? Ну вот. У него девчонка залетела, и вдруг ты — тоже.
— Господи, ей же пятнадцать лет!
— Ну! Молодая. А тебе-то почти сорок.
— Тридцать восемь, сынок.
— Все равно, мам. Вдруг ты от этого умрешь, что я буду делать?
— Что за глупости, Селестен? — Мне стало не по себе.
— Никакие не глупости, мам. Ты прекрасно знаешь, что у нашего папаши Сарди не мама, а мачеха, потому что его родная мать умерла от того, что тетя Адель лежала в ней как-то не так. И я совсем не хочу, чтобы папа женился потом на Эдит.
— На Эдит? — Я невольно хмыкнула. — С чего ты взял, что в случае моей смерти он женится именно на ней?
Неожиданно Селестен посмотрел на меня с удивлением.
— Мам, а разве вы все уже не договорились об этом?
— То есть?
— Бернар звонил и сказал, что они на днях перебираются к нам, потому что ты ложишься в клинику.
— То есть… То есть ты уже знал, что я…
— Нет, нет, мамочка! — перебил сын. — Я думал, что ты действительно заболела! Я так боялся тебя спросить!
— Подожди, подожди, Селестен. Ну, все нормально, я не больна, успокойся, малыш.
— А почему ты им первым сказала? Почему Бернар и Эдит знали про клинику, а я — нет?
— Слушай, угомонись, а? — Я взяла его за запястья и слегка встряхнула. Запястья были тонкими, совсем детскими. — Про клинику ничего еще толком не ясно. Я даже папе пока ничего не сказала. Просто на
