Нурали пристально смотрел на него и тяжело дышал.
— Ладно, я все понял, — примирительно сказал Гамид и показал на стол. — Дай-ка мне мобильный, вон лежит. Я сейчас ему позвоню, оденусь и поеду туда для моральной поддержки. Что хоть за ЧП? Занавес рухнул, пришиб примадонну? Ну чего ты стоишь? Дай телефон.
— Мой господин… Гамид… брат… — Нурали вдруг стремительно шагнул к нему, обнял и прижал к себе. — Держись, брат. Экстремисты взорвали ложу эмира. Теперь эмир ты.
— Нет!!! Я тебе не верю!!!
Нурали обнял его еще крепче и похлопывал по спине.
— Я тебе не верю, — простонал Гамид.
— Позволь, брат, я включу телевизор. Ты все увидишь собственными глазами.
— Подожди! Сначала ответь. Все?
— Все.
— И мама?
— Да.
— И твой брат и племянники?
— Да. И еще много людей в театре.
— А сколько сейчас времени?
— Начало десятого. Так я включу телевизор?
— Нет. — Гамид кашлянул, проталкивая застрявший в горле комок, тоже похлопал Нурали по плечам, отстранился. — Не нужно тебе это опять смотреть. Поехали туда. И вели начальнику аппарата, чтобы на двадцать три ноль-ноль собрал кабинет министров. Попробуем жить дальше.
Дальше была самая длинная и страшная ночь в жизни Гамида. Потом вдруг наконец наступило утро. Гамид распорядился подать в свои покои завтрак на двоих.
— Разве ты не хочешь побыть один? — попробовал возразить Нурали.
— Не хочу. И не могу, если честно! А ты хочешь?
— Не знаю. Прости, но я дико устал. Как никогда в жизни.
— Дальше будет еще тяжелее, Нурали.
— Знаю. Только я к этому совершенно не готов.
— Ты? Это я не готов. И ты это прекрасно знаешь. Садись, ешь. Ну садись же. Забудь про все условности. Давай как в детстве! У меня же теперь больше никого нет, кроме тебя.
— Есть. Шахерезада.
— Да уж… — Гамид вздохнул. — Ох, напиться бы сейчас! И женщин сразу бы штуки три-четыре…
— Даже не думай!
— Тебе легко говорить, ты спиртного никогда в рот не брал, правоверный мусульманин. Но вот как ты всю жизнь обходишься без женщин?
— Тени эмира нельзя иметь привязанностей.
— При чем здесь привязанности? Просто физиологическая потребность организма.
Нурали закряхтел и потер глаза.
— У меня сейчас одна потребность — спать. Слушай, проведал бы ты свою племянницу. Как она там?
— В пять утра? Спит, конечно.
— Лучше сходи.
— Нет. Надо собраться с мыслями. Поесть. Вздремнуть пару часиков… Нужно же будет как-то объяснять ей. Она ведь спросит, где мама, папа, братики…
Сразу перед глазами всплыла гудящая толпа перед оперным театром. Растерянные суетливые полицейские, пытающиеся ее сдержать. Пожарные, солдаты, медики с носилками, машины «скорой», репортеры всех сортов. Его не хотели пускать внутрь якобы из-за опасности обрушения конструкций. Но они с Нурали надели чьи-то каски и вошли.
Обилием раненых и врачей фойе напоминало лазарет и одновременно — съемочную площадку боевика-блокбастера: сотрудники телеканала, транслировавшего оперу, рьяно снимали все подряд. Завидев Гамида, они бросились к нему, и смазливый парень, провозгласив в камеру:
— Мы продолжаем репортаж с места событий! В театре появился сам наследник престола! — бесцеремонно посыпал вопросами: — Уже начато следствие? Будет ли введено военное положение? Как вы чувствуете себя на новом посту?..
Развязность парня ошеломляла, но Гамид вдруг почувствовал, как Нурали сжал его руку, и поэтому нашел в себе силы, чтобы сделать в прямом эфире свое первое монаршее заявление. Сейчас он уже не помнил, что говорил тогда, стараясь сохранять достоинство и успокоить
А потом был зрительный зал оперы и правительственная ложа. Вернее то, что от этого осталось… Пахло гарью. Телевизионщики трудились и тут, снимая, как солдаты и пожарные растаскивают завал, извлекая окровавленные человеческие останки — обгорелые куски, ноги, руки. Он испытывал ужас и дурноту. То, что эти бесформенные куски лишь совсем недавно были людьми, и не просто людьми, а самыми близкими его людьми, не укладывалось в голове. Он оторопело смотрел на возню гигантского муравейника.
Двое пожарных дружно подняли большой обломок стены, и из-под него покатилась голова с высокой прической… В ушах блеснули изумрудные серьги, и, зацепившись волосами за обломки, голова замерла лицом вверх… Тамиля! Жена брата!.. Гамид почувствовал, как пошатнулся, но опять рука Нурали, сжавшая его руку, придала ему сил.
Потом он говорил что-то оптимистичное толпе перед театром, потом проводил заседание кабинета министров, потом — комитета по чрезвычайным ситуациям, затем бесконечно беседовал и намечал действия с силовиками, принял присягу у полка дворцовой охраны, пережил пресс-конференцию, в прямом эфире сделал официальное заявление к мировой общественности — и когда только аппаратчики успели что-то написать? — заслушал первую информацию по расследованию теракта, уточнил с референтом планы на сегодняшний день, в том числе время встречи со службой протокола по поводу похорон и собственной коронации. При любой возможности Гамид ловил руку Нурали и сжимал ее, стараясь подпитаться его силой…
— Ешь, Нурали, и думай, что мне сказать Шахерезаде?
— Не знаю, мой повелитель! — с неожиданным вызовом заявил тот. — Я ваша тень, ваш слуга! Откуда мне знать?
— Нурали, я спрашиваю тебя как брата. У меня теперь ближе тебя никого нет. Помоги мне. Что бы сказал лично ты?
— Лично я… — Нурали кашлянул. — Лично я вообще не ломал бы себе голову над такой проблемой: что сказать ребенку, которому и пяти лет нет. Тем более девочке! Ну уехали, улетели. Они же часто уезжали из страны.
— Но она ведь будет их ждать!
— Пусть ждет. Вырастет, сама разберется.
— Она никогда не простит мне вранья.
— Да она их забудет! — Нурали махнул рукой. — Вот увидишь, через полгода будет называть тебя папой.
— Ты серьезно?
— Слушай, не заморачивайся. Пойди сходи к ней. Увидишь родную кровь, самому легче сделается.
Гамид вздохнул и встретился с Нурали глазами.
— Очень хочешь повидать родственников? Прости, брат, но сейчас я не могу тебя никуда отпустить. Я один пропаду.
— Я и не прошу. — Нурали помолчал и добавил: — Я бы с тобой вместе к ней сходил, но она точно почует неладное, если ты с телохранителем заявишься на женскую половину. А ты не тяни, сходи. Дело
