— Добрый день, мадемуазель Тиба. Это мадам Лебуафлори. На нашей фирме произошли большие изменения.
— Кто это? — спросил Алекс.
Я махнула рукой: дескать, потом.
— Совет директоров назначил нам нового управляющего, мсье Мерлоша.
— Что еще за секреты? — Алекс стоял надо мной большой, усатый, смугло-мохнатый. Без одежды он совсем не выглядел голым. И впрямь пушистый кот. Или добрый тигр, вон у него какие ручищи — как огромные тигриные лапы.
— Поздравляю, мадам Лебуафлори, — вежливо сказала я; меня мало волновали какие-то там новые управляющие.
Алекс смотрел на трубку, заинтригованно вытаращив глаза, совсем как мой Геркулес, когда я открываю банку обожаемых им оливок, и от нетерпения почесывал усы. Я улыбнулась Алексу и, подмигнув, погладила его по бедру.
— Однако должность в сметном отделе все еще вакантна, что вызывает озабоченность нового патрона. И я сразу вспомнила о вас, мадемуазель Тиба, поскольку кот мсье Мерлоша — неоднократный призер международных выставок.
— Видите ли, мадам Лефлорибуа, у меня изменились обстоятельства…
— Лебуафлори…
— Тысяча извинений, мадам Лебуафлори! Дело в том, что я выхожу замуж. Да подожди ты, ты меня задушишь, Алекс! Извините, мадам…
— Счастья вам, — понимающе хихикнула она. — Вам, мадемуазель Тиба, и вашему Алексу…
Глава 25, в которой мы с Алексом поссорились в тот же вечер
Сейчас я уже не могу точно сказать, из-за чего, но поссорились мы основательно. Просто жутко разругались. Кусок штукатурки рухнул с потолка, когда дверь захлопнулась за Алексом. Перепуганный и оскорбленный в лучших чувствах Геркулес забился под кровать и просидел там часа два. А гроза, несмотря на то что целый день парило и рекрутировались тучи, обошла Париж стороной, правда, под утро зарядил жалкий сиротский дождь и не прекращался почти до полудня.
Самое смешное, что устроиться на работу помог мне Жак, причем на фирму, где уже не один десяток лет трудилась прилежная мадам Лефлорибуа, оказавшаяся его давней пациенткой. Психоаналитик продолжал звонить и регулярно знакомил меня с разворотом событий сериала «Ко мне вернулась жена». Их взаимоотношения налаживались не по дням, а по часам. Чего нельзя было сказать о моих взаимоотношениях с родственниками. После того памятного эпизода с Кларис мы нисколько не сблизились, а напротив, как бы это сказать помягче, зажили каждая своей жизнью, где Гастон снова занимал лишь место прилагавшегося к моей сестре и ее детям супруга и родителя. Его деньги я положила в банк на имя Люка и Рене.
Тем не менее, Рождество мы встретили вместе, и я опять с ужасом узнавала те самые интимно- ночные интонации в голосе и отблески молний в глубоких глазах Гастона, когда он обращался ко мне. Я ушла домой сразу, как только детей отправили спать, и с тех пор мы не виделись.
В последнее время мы лишь изредка говорим с Кларис по телефону, дипломатично соблюдая очередность звонков и ограничиваясь темами здоровья, погоды и новостями из жизни близнецов. Иногда сестра спрашивает:
— Как там Геркулес?
— Все хорошо, — отвечаю я.
Мадам Лебуафлори при более близком знакомстве оказалась трепетной вдовой, весьма за пятьдесят, обладающей двумя слабостями: ужасом потерять работу на старости лет и безумной любовью к кошкам. Их у бездетной вдовы имелось с полдюжины и, естественно, от прежнего патрона мадам Лебуафлори тщательно скрывала эту свою вторую слабость. Почему-то она сочла своим долгом опекать меня и к весне помогла оформить кредит на уютную студию в только что отстроенном фирмой доме.
— Пока вы не выплатите кредит, мадемуазель Тиба, никому и в голову не придет вас уволить, — аргументировала вдова.
Известив мадам Экри, вечерами я собирала вещи. Геркулес наслаждался беспорядком и обилием пакетов, коробок и коробочек в квартире. Я подставила стул и сняла кухонные занавески. Это были старые занавески. Они принадлежали моей сестре, а не мадам Экри. Сестра купила их давным-давно, когда, начав самостоятельную жизнь, переехала из родительского дома в эту квартиру. Отношения отношениями, но мне не хотелось бросать занавески Кларис здесь. Я аккуратно свернула пыльноватую ткань — постираю потом, на новой квартире, — и слезла со стула на пол.
Лишившись наряда, окно превратилось в черный, разлинованный рамами прямоугольник, театрально переливающийся изнутри блестящими струйками. Сразу стали слышнее звуки дождя, неизменного спутника весны в Париже.
— Мырррь. — Геркулес деловито запрыгнул на подоконник и глянул в темноту. — А-а-аа-а, — обернувшись, сообщил он мне об увиденном. — Мяяя-аа-а! — И поскреб лапкой раму.
— Ну и что там? — риторически спросила я. — Что там может быть такого особенного?
— Мяяя-аа-а! — Когти по деревяшке, а заодно и по стеклу.
— Вот уж по стеклу когтить не надо, Геркулес. Хочешь, чтобы я раскрыла окно?
Мой говорящий кот мяукнул утвердительно и заскреб уже обеими лапами. Я выполнила его просьбу. Надо же попрощаться с видом из окна.
В лицо пахнуло прямо-таки морской свежестью, я даже поёжилась, но с наслаждением вздохнула полной грудью, ощутив прикосновение к лицу самых бойких капель. Улица тонула в мерцающей пелене, которая под фонарями распадалась на отдельные серебряные ниточки; по проезжей части приглушенно промелькнуло несколько автомобилей, рассыпавших за собой свет габаритных огней, а на обочине — напротив моего подъезда — одиноко темнел силуэт машины. Я всмотрелась. «Порше». У кого-то гости, подумала я, никто из соседей не оставляет на ночь свой транспорт у подъезда.
За моей спиной зазвонил телефон. Я вздрогнула. И кот завопил тоже. Не знаю, что произошло раньше — я вздрогнула или завопил кот, но я не сомневалась в одном: все это уже было со мной раньше! Я дотянулась до трубки, не отходя от окна.
— Слушаю. Слушаю вас! Говорите, я вас слушаю.
— В общем… — Глубокий вздох. — В общем, я хотел сказать… Опять дождь идет!
— Да… Дождь…
— Угу. Просто ливень какой-то! А что ты делаешь?
— Я? Я переезжаю… — В трубке — молчание, за окном — темнота. — Я тоже соскучилась, Алекс!
— Ма-а-а-я-я-а-а-а! — подтвердил в темноту Геркулес.
— Правда?
— Правда. У тебя новая машина?
— Новая. Гастон сказал, что неприлично его партнеру ездить на древней развалюхе.
— Гастон? Партнер?
— Ты разве не знала? Мы же воссоединились в январе. «Шанте, Дюваль и сыновья». Тебе у открытого окна не холодно?
— Не холодно. Какие еще сыновья?
— Как какие? Наши.
— В смысле — Люк и Рене, дети Гастона?
— Не только. Наши тоже. Ну наши. Наши с тобой!
— Ты сам придумал или подсказал кто?
— Ну тебя, Беа. Я серьезно. Поехали в Булонский лес!
— Так ведь дождь идет, и мне завтра на работу!
— Что же нам делать?
