трудностей юноши не беспокоило его. Элиас, однако, не обиделся, и его душа тоже была далеко от старика и от всего минувшего.
Им овладевало нечто вроде упоения: все то, что томило и беспокоило его, все, чего он стыдился и от чего испытывал нерешимость, исчезло; перед собой он видел белый и ровный, как дорога, по которой они шли, путь среди чистоты и безмятежности.
— Если хотите знать, священник Поркедду сделает все что нужно, и через две или три недели все будет готово, — говорил Элиас взволнованно больше себе, чем дядюшке Мартину. — И все будет хорошо, вот увидите. Будут расходы, но у моего отца деньги есть, и он будет рад помочь мне.
— Хорошо, хорошо, если это твой путь, то ступай им, в добрый час, — сказал дядюшка Мартину.
Дойдя до овчарни, они расстались, и Элиас даже не поблагодарил этого человека, приведшего его к спасению, только сказал ему:
— Заходите, дядюшка Мартину.
Старик ничего не ответил и не зашел, и месяц спустя Элиас увидел его издалека, но встречи избежал.
«Ну, — подумал дядюшка Мартину со странной улыбкой в кабаньих глазках, — если уж он решил посвятить себя Господу, то это хорошее начало!»
Что происходило с Элиасом? Месяц прошел, пост подходил к концу, а священник Поркедду все еще напрасно ожидал его. В первые дни после исповеди Элиас жил между небом и землей; все прошлое уходило в забвение; все будущее казалось отрадным. Он чувствовал, что возрождается с чистотой и сладостностью, с которой вокруг него возрождалась природа в начале той весны: он подолгу молился и с томительным нетерпением ждал, когда пройдут назначенные две недели. Лицо его прояснилось, глаза светились детской чистотой.
Но пятнадцать дней ожидания было слишком долгим сроком: должно быть, священник Поркедду далеко не так хорошо знал человеческое сердце, как он хвалился, если он мог думать, что радость от исповеди в сердце, обуреваемом страстью, может длиться две недели. Время шло, и радость Элиаса тускнела; на второй неделе настал день, когда он почувствовал, что им овладевает грусть; как будто рука невидимого демона схватила его за шею и подталкивала к пропасти.
На следующий день Элиас подумал вернуться в деревню, броситься в ноги священника Поркедду; а если сперва ему встретится Магдалина? Элиас вздрогнул от этой мысли. Ах, все это было напрасно, напрасно. Он всегда любил Магдалину и не мог забыть ее. Иногда ему казалось, что он победил, что он смирил свое сердце, похоронил прежние чувства, прошлое, но тут же страсть еще сильнее охватывала и вертела его, как листок в водовороте. И рука все того же невидимого демона, давившая на его шею, продолжала толкать его к греху. Лицо Элиаса вновь стало мертвенно-бледным, глаза печальными.
Однажды, когда он случайно оказался рядом с воротами, выходящими в долину, задумчивый и грустный, он увидел нечто необычное. Тем утром, как всегда, Маттиа поехал в Нуоро; он должен был вернуться ближе к середине дня, а теперь уже нежный и теплый мартовский полдень властвовал в долине. Был сладостный час солнца и покоя; не было слышно человеческого голоса, не было видно ни души на пустынной равнине; веял нежный теплый ветер, волнуя горячую от солнца траву.
И вот, вместо Маттиа, на лошади в чулках, за которой трусил уже подросший жеребенок, Элиас увидел Магдалину. Не наваждение ли это? Видение его больного разума?
Магдалина никогда не приезжала одна в овчарню. Элиас побледнел и изменился в лице. Это была она, она: это ее блестящие глаза издалека с магнетической силой, неотрывно глядели на него.
Даже на мгновение у него не хватило ни желания, ни силы, чтобы уйти: он только безвольно опустился на землю у стены. И Магдалина подъехала не торопясь; но, как только она въехала в ворота, быстро соскочила с лошади и подошла к Элиасу: она вся дрожала и смотрела на него с дикой страстью. Ах, какое выражение было в ее глазах, темных, сверкающих, прищуренных, глядящих сверху вниз — такими, как их видел Элиас! Он запомнил их навсегда, и в то мгновение почувствовал, что они несли ему радость, один лишь миг которой стоил вечности.
— А Маттиа? — спросил Элиас.
Он остался в деревне; я уговорила его отпустить меня на пастбище: Пьетро уехал, твоя мать, похоже, пошла в сад за оливками и вернется, когда стемнеет.
— Магдалина, ты нас погубишь! Зачем ты пришла?
Она склонилась над ним в исступлении.
— А ты почему не возвращаешься? Почему? Элиас! Элиас! Элиас! — продолжала она стонать, сжимая его лицо ладонями, все более теряя рассудок, — разве ты не видишь, что я умираю? Раз уж не приходишь ты, то пришла я! — И она покрыла его лицо поцелуями — он вскочил, больше не владея собой, пламя ее безумия перекинулось на него, и грешная страсть снова поглотила их.
Весь пост священник Поркедду напрасно прождал Элиаса; он расспросил о нем и узнал, что юноша часто возвращался в деревню.
«Должно быть, он снова впал в грех! — думал он. — Хорошо же я буду выглядеть перед монсиньором теперь, когда все приготовления для того, чтобы этот юноша поступил в семинарию, успешно завершены. Священник! Священник! Нет уж, не священником он хочет стать! И все же нужно вмешаться, потому что иначе, после всего, что произошло, в том доме может случиться беда!» Тогда он сам отправился на поиски Элиаса и, наконец, нашел его.
— Я ждал тебя, — сказал он ему, недвижно глядя ему в глаза. Но глаза Элиаса, холодные и недобрые, избегали взгляда священника, и его лицо было исхудалое, иссушенное страстью и грехом.
— Я не мог прийти.
— Почему ты не мог?
— Я хорошо подумал: я недостоин причастия, и потом я еще не решил окончательно. Еще есть время!
— Еще есть время, Элиас? Что ты говоришь? Горе тому, кто откладывает все на завтрашний день! Ты снова впал в грех, дьявол влечет тебя!
— Нет, я не впал в грех! Что вы мне говорите? — равнодушно промолвил Элиас.
Священник Поркедду ужаснулся; он бы предпочел, чтобы Элиас исповедовался в своем грехе, пусть даже с непокорной душой, пусть даже с бранью; но эта холодность и скрытность означали, что он на краю погибели.
Элиас, Элиас! — взволнованным голосом произнес он, — смотри, куда ты идешь, опомнись… Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную…
Элиас несколько раз покачал головой.
— Я не разбираюсь в этих вещах: в них разбираются только священники; да я и не грешу, я никому не причиняю зла; выкиньте это из головы.
— Ты не разбираешься в этих вещах, но ты можешь предвидеть последствия твоего греха. Подумай, подумай, если однажды тайное станет явным; какой ужас, какое горе! Подумай о своей матери, о своем отце! Подумай о том, что грех нельзя скрывать долго, потому что шила в мешке не утаишь.
— Я не грешу, — повторял тот с упрямой холодностью, — ничего не случится, когда ничего нет.
И ничто не могло убедить его в обратном. Священник Поркедду отступил, отчаявшись спасти его; и все же Элиаса сильно тронул этот разговор. Его счастье было так страшно, к нему примешивались горькие угрызения совести, ужас греха! Все то, о чем ему говорил священник Поркедду, он обдумывал снова и снова и постоянно повторял про себя; но Элиас или не мог, или не хотел одержать верх над собой. После испытанного удовольствия его душа разрывалась от боли, от угрызений совести и от отвращения; но он снова пытался обрести свое греховное счастье для того, чтобы уйти от этой боли и от этих угрызений. И в то же время, в самые грустные мгновения своего отчаяния он начинал чувствовать неприязнь и презрение к Магдалине.
«Это она — искушение, — сказал он про себя после разговора со священником Поркедду. — Это она меня погубила: почему она пришла? Почему искусила меня? Разве эта женщина не думает о Боге, о вечной жизни?»
Потом он раскаивался в этом презрении, вспоминал, как Магдалина его любила, и чувствовал, что его влечет к ней все более глубокая нежность, все более пламенная любовь. Но слова священника Поркедду посеяли доброе семя: угрызения совести и страдания все усиливались в сердце Элиаса, и он снова начал
