— И ты что-то видела или слышала вчера ночью?
— Я видела мужчину, — ответила я.
Она взяла бланк и прицепила к планшету, чтобы я не могла рассмотреть, что именно она записывает.
— Мужчину, — повторила она. — А когда именно и где?
— Примерно в два часа… сразу после двух. Как раз когда все ждали, что найдут четвертое тело. Ведь четвертое убийство должно было произойти без пятнадцати два, да? Но мы несколько минут переждали, прежде чем залезть обратно…
— Куда — обратно?
— Мы ходили в Олдшот. Больше никуда, туда и обратно. Ненадолго.
— Кто это — мы? Кто был с тобой?
— Моя соседка, — ответила я.
— Ее имя?
— Джулиана Бентон.
Инспектор Янг вписала в бланк что-то еще.
— Выходит, вы с соседкой выбрались из здания…
Я хотела было попросить ее не орать, но полицейских вроде как не принято просить не транслировать твои личные дела на всю округу.
— И сразу после двух вы видели мужчину. Так?
— Да.
Она сделала еще одну пометку.
— Ты уверена, что не путаешь время?
— Ну, — сказала я, — в новостях все время твердили, что в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году четвертая жертва была обнаружена без пятнадцати два. Мы сидели на крыше и смотрели новости в компьютере Джерома…
— Джерома? — переспросила она.
Ну вот, теперь я и Джерома втравила.
— Джерома, — повторила я. — Он живет в Олдшоте.
— Сколько вас там было всего?
— Трое, — ответила я. — Я, Джаза и Джером. Мы сходили к Джерому, в их корпус, а потом вдвоем вернулись сюда.
Она снова принялась писать.
— В час сорок пять вы смотрели новости.
— Да. И там… в смысле, вы… ну, тело не нашли. Мы еще немного подождали, минут десять, наверное, а потом мы с Джазой захотели домой, потому что нам стало страшно. Мы побежали через площадь…
— Вы пересекли площадь в два часа утра?
— Да, — ответила я, вжимаясь в стул.
Инспектор Янг пододвинула стул поближе, выражение ее лица сделалось серьезнее. Кивнула мне — мол, продолжай.
— Мы добрались до окна в Готорне и как раз лезли в него, и тут этот мужчина вышел из-за угла. Спросил, не нарушаем ли мы чего — в смысле, чего это мы лезем в окно. А я сказала, что нет, нам туда и надо. Он был какой-то жутковатый.
— В каком смысле — жутковатый?
Чем больше я об этом думала, тем труднее мне было объяснить, что такого жутковатого я нашла в этом типе — если не считать того, что он ночью ошивался вокруг школы. И все-таки было в нем нечто такое, от чего я тогда внутренне содрогнулась и очень отчетливо почувствовала, что ему здесь совсем не место… Что-то с ним было не так… но какое же это объяснение.
Родители много раз мне рассказывали, что со всеми свидетелями происходит одно и то же. Стоит свидетелю понять, что он видел что-то важное — что это может как-то быть связано с преступлением, — его мозги как бы достают цветные карандаши и начинают перекрашивать картинку, придавая всему мрачный, подозрительный, многозначительный колорит, которого на деле, скорее всего, не было. Вы услышали ночью звук и подумали, что в какой-то машине забарахлил глушитель — а теперь вы уверены, что это был выстрел. Вы встретили в магазине человека, который покупал кучу мешков для мусора. Тогда вы о нем тут же и забыли. Но вот теперь его судят за убийство, причем жертву свою он расчленил в ванне, и вы тут же припоминаете, что вел он себя беспокойно, потел, глаза бегали — а может, он и вовсе был весь в крови. При этом вы не лжете. Это уловки мозга. Он переписывает воспоминания, подгоняя их под новые факты. Именно поэтому полицейские и адвокаты мучают свидетелей, чтобы вытянуть из них факты и только факты.
Словом, на допросе я могла бы вести себя и получше. Меня же, по сути, учили, как себя надо вести. Что я виделla? Мимо окна прошел мужчина. Возможно, он ни в чем не виноват. И все же к нему прицепилось слово «жутковатый». Если бы на меня надавили, я бы еще добавила «потусторонний». Неуместный. Нездешний.
— Ну… просто жутковатый.
— А что было потом? — спросила инспектор.
— Он сказал что-то в том смысле, что нам не положено пыходить, а потом из окна высунулась Джаза и помогла мне забраться внутрь.
— А куда делся мужчина?
Ушел.
— Как он выглядел? — спросила инспектор.
— Ну, такой… не знаю.
Как люди выглядят? Я вдруг поняла, что не в состоянии его описать.
— В костюме. В сером. Таком… странном.
— В каком смысле?
— Просто… странном. Старом.
— И сам он был старый?
— Нет, — ответила я быстро. — Только костюм был старый. Точнее… устаревший.
— В каком смысле? Рваный?
— Нет, — ответила я. — Новый, но старый. В смысле… я… ну, я не особо разбираюсь в костюмах. Он был не очень старый. Не какой-нибудь там древний. Ну, такой… как во «Фрезере»? Или в «Сайнфелде»? Знаете такие сериалы? Костюм из сериала девяностых годов. Пиджак такой длинный и просторный.
Она, поколебавшись, записала и это.
— Хорошо, — сказала она терпеливо. — А сколько ему, по-твоему, было лет?
Я представила себе дядю Вика, без бороды, похудевшего килограммов на пятнадцать, в костюме. Похоже. Дяде Вику сейчас тридцать восемь или тридцать девять.
— За тридцать? К сорока?
— Понятно. Волосы какие?
— Никаких, — ответила я, не задумываясь. — Лысый.
Она принялась выпытывать дальше — высокий, низкий, толстый, худой, очки, растительность на лице. В результате я нарисовала портрет мужчины среднего роста, нормального телосложения, без растительности на лице, без каких-либо особых примет, лысого, в костюме, который мне показался несколько старомодным. А поскольку было темно, а глаз «ненормального» цвета не бывает, в этом смысле от меня тоже оказалось мало толку.
— Побудь здесь еще минутку, — сказала инспектор.
Она вышла. Я поежилась и огляделась. Несколько полицейских, работавших в библиотеке, посмотрели на меня, одиноко сидевшую за столом. Похоже, больше к ним никто добровольно не пришел. Одна я. Инспектор вернулась в непромокаемом коричневом плаще, и с ней пришел старший инспектор Коул. Там, на кафедре, он выглядел гораздо моложе. Вблизи я рассмотрела морщины вокруг глаз. Взгляд у него был пристальный, в упор.
