не следует. Как насчет того, чтобы запретить Толкиена в школах? Этого требуют на полном серьезе: дескать, тот не встраивается в теперешние нормы языкового такта. И никуда не денешься — это правда. «Назрел» вопрос о предании забвению классических учебников и книг — или, как минимум, их переписывания с целью очистки от нехороших слов и образов. Слово «яхта» не стоит произносить где попало, дабы не ранить чувства людей с «временными денежными затруднениями». Самые занимательные паты возникают при стычках между теми, кто объявлен неприкасаемыми, — к примеру, когда атеисты с нетрадиционной сексуальной ориентацией словесно атакуют верующих, отказывающих им в праве на удовлетворение «противоестественных» наклонностей. А во Франции геи как-то пригрозили засудить мусульман за отказ играть с ними в футбол.
Либерализм внушает опасение за свое будущее — он настолько великодушен, что, кажется, готов бесконечно мириться с теми, кто, доведись им взять верх, с превеликим удовольствием поставят крест на нем самом. Из-за политкорректности становится не принято обсуждать острые темы — тем самым общество опять-таки обезоруживает себя против нетолерантных культур. Еще замечено, что нормативная деликатность поставлена выше свободы слова (хотя, учитывая то, как сильно слово выросло в радиусе поражения, не удивительно, что его берут под контроль). Свобода практикуется за одним существенным изъятием — не распространяется на неполиткорректность. Также политкорректности вменяется в вину левый экстремизм, отказ от истины, извращение идеи равенства.
Словом, культурологи ощетинились не на шутку и не на пустом месте. И впрямь, уступки, если их возводить в культ ради них самих и экстраполировать на бесконечность, чреваты. Вроде бы до бесконечности еще далеко, но может статься, что джинн, которому дали расположиться поудобнее, уже подумывает об эвакуации из бутылки. Небеспочвенно массовые беспорядки во Франции в 2005 г. и в Лондоне в августе 2011-го[39] увязываются с попустительствами в отношении выходцев из бывших колоний. На обыденном уровне дошло до того, что старожилы предпочитали не защищаться от домогательств, лишь бы не прослыть расистами. Сообщалось даже об изнасилованных подростках, зомбированных нормами вежливости в отношении «угнетенных» до такой степени, что, оказавшись в трудной ситуации, они не решались подать сигналы SOS, даже если дело происходило вблизи от публики. В пароксизме политкорректности сильный и, как ранее считалось, слабый полы поменялись местами — первым, если они из числа меньшинств, можно все, а вторым — представительницам большинства — ничего. Должно быть, в отместку за эту узконаправленную перверсию пол, бьющийся на всех остальных фронтах за права сильного, взял за правило отыгрываться на своих сильных, взыскивая c них гиперкомпенсацию за малейший намек на домогательство. (Буду рад ошибиться, но, похоже, презумпировав sexual harassment, с политкорректностью все же переборщили. Неровен час уязвить более глубокие сущности, чем те, что взяты под опеку.)
Хотя перехлесты и неуклюжести налицо, на круг мы расценим их как побочные следствия большого цивилизационного процесса. А дальние алармистские экстраполяции не сбудутся, как всякие слишком протяженные пунктиры. Демократия имеет кое-какой опыт самосохранения и настоит на своем, когда придет время.
Далее мы покажем, как заработает оздоравливающий механизм автокоррекции. Главное, на что мы ставим, — это на оформление клубного движения и его подъем на следующую ступень проявления интересов и сил. Хотя, как сочтет истый либертарианец, все произойдет и без нашего участия, все же было бы не лишним подпереть процесс институтами и инструментами.
Где их искать применительно к политкорректности — это подсказывает, например, спорт, куда, заметьте, не особо просачивается данная проблематика. Там, если вы не вышли ростом для волейбола, то к вашим услугам пляжная его разновидность, где несколько иные требования к физическим задаткам. И если, обладая сложением тяжелоатлета, вы воспылаете страстью к танцам на льду, то ничто не запрещает попробовать себя в этом качестве — нужно всего лишь арендовать лед и собрать аудиторию, готовую аплодировать вашим па.
Ни в одной из подобных ситуаций не возникает ни запроса, ни ответного посыла на снисхождение и особое отношение к кому бы то ни было. Играя в дворовой команде, вы можете сколько угодно настаивать на допуске к участию в первенстве мира — и ни одна живая душа не вступится. Потому что за этим стоят ясные артикулированные интересы, в данном случае — незаинтересованность. Но никто не запрещает организовать свою лигу и провести свой чемпионат. Если при этом хотеть равной окупаемости, то на сей счет бесполезно качать права, можно лишь попытаться убедить телевидение в том, что на матчи будет спрос со стороны рекламодателей.
В терпимых дозах политкорректность водится в околоспортивных кругах. На чемпионате мира в ЮАР после забитого гола было рекомендовано не вздевать руки к небу в знак благодарения богу. А в Оклахоме как-то уволили тренера женской команды по футболу за вопиющее пренебрежение правилами техники безопасности при исполнении штрафного удара. Тот, стоя в стенке, подал своим питомицам отвратительный пример беспечности, скрестив руки не на груди, а в середине тела. Столь прекрасные сюжеты редки, так что, будь правдой или наполовину вымыслом, они дают пищу для пересудов, и как результат политкорректность безнадежно карикатуризируется в общественном сознании.
А сам по себе спорт генетически аполиткорректен. Он прямо-таки эталон автокоррекции и в плане поддержания конкуренции — а без нее либерализм, как известно, немногого стоит. Если в лиге мало клубов, она хилая и безденежная. Если несколько клубов доминируют, а все остальные драматически уступают им в классе, — зритель заскучает, и — прощай, реклама. Спортивные функционеры зорко следят за сохранением разнообразия, потому что на него завязаны бизнес-показатели индустрии.
Спорт не ведает уз политкорректности по той простой причине, что, за немногими исключениями[40], имеет дело с истиной. (Случаи, когда американские олимпийские чиновники, пользуясь правом сильного, лоббируют судейство и даже отнимают у победителей уже выданные медали в пользу своих национальных протеже, трогательно неполиткорректны.) Так же — и всякое поле взаимодействия, где результаты на виду и неоспоримы.
Это интуитивно понятно и отлично стыкуется с институциональной теорией, согласно которой предметом конфликтов являются внешние (побочные) эффекты чьей-то деятельности. (В особенно трудных случаях те не могут быть четко выявлены, и потерпевшим не обойтись без внешнего арбитра.) В то время как политкорректность — это превентивная мера, удерживающая латентные противоречия от перерастания в войну, истина — это прививка от войн политкорректности[41]. Отсюда рецепт: споры вокруг политкорректности разрешатся тем эффективней, чем ясней будет проявлен баланс символических интересов. Сами по себе интересы, как и ценности, не наблюдаемы, пока не проступят в конкуренции социальных сил. Движение за политкорректность — это лишь начальная и довольно грубая фаза артподготовки. За ней последуют консолидация всех значимых сил в клубы и становление рынков, на которых символический баланс будет сводиться не в пример тоньше и точней, чем сейчас.
Читателю будет проще поверить этому прогнозу, если он сделает поправку на то, сколь интенсивно деутилитаризуется существование. Едва ли не половина нашей активности завязана на нематериальное производство и потребление, а если мерить по вкладу в ощущение бытия и счастья, символическое и вовсе владеет суперконтрольным пакетом акций (свыше 75 %). Однако мы пока еще инфантильны и беспомощны в калькуляциях такого рода процессов. Мы словно люди каменного века — они, верно, поначалу терзались, в каком соотношении менять обтесанные ими топоры на бананы или свиней, поставляемых с соседнего острова[42]. Но со временем как-то наладились разумные эквиваленты, хотя их разбег по нашим меркам впечатляет[43]. А мы сегодня не в состоянии соизмерить пользу и вред от копирайта, или требования феминисток и наносимый ими ущерб, или желание освободиться от черной работы и нежелание расстаться со словом «черный» в лексиконе. Эти процессы имеют единую экономическую природу — в том базовом, определяющем экономику смысле, что в них вовлечены ограниченные ресурсы (включая эмоции, внимание, память, способность к восприятию…), а результаты небезразличны группам интересов. Ресурсные ограничения и конкурирующие интересы — два необходимых и почти достаточных условия для появления рынка. Недостает лишь толчка в нужном направлении.
И как ни трудно представить такие рынки в полном охвате, первые ласточки уже появились. Возьмите Киотский протокол[44], экономически регулирующий вредные выбросы, — это шаг ровно в указанном направлении. В момент первого предъявления идея
