Дормиенс Сергей Анатольевич
Замена
Как уже должен будет анцихрист родиться,
всюду будут ученики и учителя;
но то не учителя будут, а мучители;
не ученики, а мученики
Если есть вход, то есть и выход. Так устроено почти все.
Ящик для писем, пылесос, зоопарк, чайник…
Но, конечно, существуют вещи, устроенные иначе.
Например, мышеловка.
1: Теперь ты
Я снова проснулась с головной болью. Действие таблетки закончилось, а значит, мне пора. Пора открыть глаза, увидеть, как сочится свет в щели тяжелых штор. Пора слушать шум крови в собственных висках.
Пора, сказала я себе.
Мир всегда другой, когда я просыпаюсь от боли. Он тусклый, как выгоревший кинескоп.
«Ты скоро перейдешь на армейские „колеса“».
Даже сейчас я помню, кто и когда это сказал. Я могу восстановить до деталей этот разговор – вплоть до блика света на стакане – только мне это не поможет. «Помощь». Надо всего лишь повернуть голову, всего лишь. На тумбочке у кровати лежит опрокинутая и открытая капсула: я не успела ее вчера закрыть. Уснула. В капсуле – двадцать три серо-голубые таблетки. Двадцать три сеанса двухчасового блаженства, ради которого стоит все же повернуть тяжелую звенящую голову. Стоит. Потом – стоит протянуть руку, стоит приподняться и уж точно стоит сесть в кровати. Стоит как можно чаще мысленно повторять «стоит».
В глазах потемнело, потому что совсем рядом с капсулой ожил телефон. Я поняла, что прикусила губу и поторопилась разжать зубы. Виброзвонок отзывался в тумбочке – звоном стакана, слабым шорохом таблеток со спасением.
Виброзвонок был одного цвета с моей болью.
Я протянула руку и нашла дрожащий аппарат. Простой кожзаменитель, черный глянец футляра, флип на магнитной застежке. Я держала ладонь на зовущем телефоне, и боль отпускала: она точно знала, что сполна получит свое, ведь звонок не означал ничего кроме работы. Откинуть клапан, получить по глазам таким бледным и таким ярким светом экрана – и, не читая:
– Да.
– Рей, это директор Икари.
– Да, Икари-сан.
– Замена оказалась бесполезна.
– Я поняла.
Я давно поняла, и потому успела убрать трубку от уха, прежде чем в ней начал биться зуммер отбоя. «Давно поняла» – отличная мысль, чтобы как следует проснуться и крепко зажать в руке маленький серо- голубой кругляш.
Добро пожаловать в твой новый день.
В туалете я почти пришла в себя. Бачок за ночь сам собой не починился, а вот лампочка светлела на глазах. И наши гнилые электросети тут не при чем: это начинало действовать лекарство. Боль еще билась в голове, стучала в виски, но это была ерунда, потому что ее место уверенно занимал белый шум – немножко безразличия, немножко заторможенности. Немножко обычной меня.
«А так и не скажешь», – решила я, рассматривая свое отражение в зеркале. Поводок мигрени опасно подрагивал, она все еще была где-то там, и я все еще боялась даже приоткрыть рот. Со сплошного фона желтоватого кафеля на меня смотрела я сама, и до всех прочих дел стоило исправить одну деталь: глаза.
Или две, потому что сначала нужно умыться.
Не отрывая взгляда от кончика своего носа, я нашарила пузырек с жидким мылом. Каким-то мылом.
«Слушай, ну чем ты так пересушиваешь себе кожу? Средством для мытья посуды?»
Обязательно посмотрю на этикетку, Ибуки-сан. Как-нибудь в другой раз.
Гудящий водоворот уходит в слив, шумит кран – мне даже когда-то объясняли, почему краны шумят. До того я считала, что они должны шуметь, что это их ежеутренняя обязанность – грохотать над самым ухом.
Выпрямляясь, я поняла, что боли больше нет, и поискала взглядом часы: семь двадцать. Я вытирала лицо, следила за секундной стрелкой и ловила ее ритм. Еще около семи тысяч «тик» – и пойдет новый отсчет, так что лучше сразу застегнуть на руке тонкий браслет и сделать все возможное, чтобы в последние полчаса не слишком часто поднимать запястье к глазам.
Коробочка с контактными линзами, уже почти пустой флакон с раствором – иногда мне кажется, что я могу смотреть на них бесконечно. Иногда мне кажется, что их лучше выкинуть, и придти на работу, как есть. Подумаешь: я обрасту всего лишь еще одним прозвищем, еще одной кличкой.
Подумаешь, повторила я и запрокинула голову, чтобы промыть глаза, посмотреть на потолок сквозь зудящую и чешущуюся дымку. Я выловила из контейнера первую линзу. Вечная утренняя игра: левый глаз сначала или правый? Единственное веселье, доступное после кислой таблетки с серо-голубым счастьем.
Я опустила линзу на левый глаз. Противная дрожь, секундное ощущение чужого, а потом тонкая пленка нагрелась и стала родной. Я поморгала, посмотрела на себя в зеркало и вспомнила о втором развлечении: наблюдать, как выглядит лицо с разными глазами. Правый глаз был мой: красный, с алыми штришками на радужке, а левый… Левый глаз тоже был моим – уже моим: темно-серый, почти обычный, настолько обычный, что можно даже сказать: «как у всех».
«Как у некоторых из всех», – поправила я себя и принялась за вторую линзу. Интерес к действу стремительно таял: белый шум в голове набирал обороты, оставляя там только карту привычного маршрута.
Кухня (холодильник: вторая полочка, банка с джемом; полка у плиты: хлебная нарезка, тостер… Поломанный тостер). Потом платяной шкаф. В шкафу четыре комплекта серых костюмов плюс один запасной в правом углу – все верно, сегодня четверг. Ночную рубашку бросить на спинку стула. Белье – в ящике.
Я одернула пиджак, одернула юбку: шов теперь шел там, где надо. Я вздохнула. Я, словом, всячески старалась отсрочить момент, когда надо обернуться к столу, взять материалы на сегодня и, сверившись с расписанием, наконец понять, сколько и чего меня ждет впереди.
И только у двери я поняла, что снова не накрасила губы. «Все равно. В портфеле была помада».
Кажется, была.
На улице шел дождь, и между камнями брусчатки стояла блестящая вода. Деревья врастали в сплошное облако липкого тумана. Из облака выпадали тяжелые промокшие листья, но куда чаще – просто
