Ангел, бывший Верой, уходил прочь, беременный собственной смертью…»
Порой мне кажется, что проводнику Рей Аянами не поверили. Десятки раз опрашивали, но так и не поверили, потому что Вера Стоук-Хантинг официально записана в мой мартиролог. Потому что никто и никогда толком не изучал Гротескный Шпиль – единственное в своем роде надгробие сверхчеловека
– Голова болит, – вдруг услышала я.
Удивительно, подумала я, опуская камеру: мне совсем не противно. Я не разочарована тем, что Икари-кун нарушил контракт. Только рада ли я этому?
Это вряд ли.
– Хотите чаю?
Камни около Шпиля были теплые, здесь всегда туман, всегда влажный, оливковый запах медленно испаряющегося болота. Нет радиации, нет геотермальной активности, нет разогревающих породу химических реакций – просто Шпиль и теплые камни в радиусе тысячи трехсот миллиметров. По-моему, это удобно. Если не смущает собственное отражение в Шпиле, растянутое по всей сорокаметровой высоте.
Меня – не смущает.
Я достала термос из сумки и открутила крышку. Икари-кун морщился и косился на Шпиль, а потом, спохватившись, полез в карман куртки:
– Дурацкий пикник, да? – слабо улыбнулся он, положив на камень небольшой сверток.
«Дурацкий пикник», – повторила я про себя. Я наливала в крышку термоса чай, пытаясь понять, что такого дурацкого происходит, и смотрела, как из оберточной бумаги появляется бутерброд.
– В университете научили делать, – пояснил Икари-кун. – Вкусно и не нужна коробка.
Два куска хлеба с начинкой из сыра, какой-то зелени и ветчины. Я будто со стороны видела, что принимаю половину разломанного бутерброда, гляжу на него, пытаюсь понять что-то. Простой, наверное, жест: поделиться пищей. Сложные мысли: что это, как это, я никогда не видела бутерброд, только читала о нем, почему он предложил его мне… И все это как-то отстраненно и совершенно гротескно отражается в зеркале Шпиля.
Кроме, конечно же, мыслей.
А еще я уверена, что окажись у него два бутерброда, я бы ушла.
…Его сосед изучал право – модно, дорого, бессмысленно, – и Икари-кун источал желчь каждой интонацией, каждым движением лицевых мышц. Он не мог просто так говорить о специальности Сю. Это была страстная полемика с самой сутью правоведения, совершенно мне не интересная.
«Его соседа звали Сю. Он умел делать бутерброды и изучал право. Икари-кун ему завидовал, потому что у Сю был отец. Не чеки на оплату, а отец».
Попытка собрать непрошеную исповедь в схему провалилась, поняла я: осталось много личного. Осталась влажная зависть, осталась заостренная, как Шпиль, морщина в уголке рта.
Икари-кун проникал в мою память. А я – а я подавалась, поддавалась. Не хотела этих слов, этого холестеринового куска чужой жизни, этого бутерброда из его прошлого, его эмоций и комплексов. Не хотела – и все равно поднесла этот кусок к губам.
«Дурацкий пикник».
Хлеб пах «Лавкой», ею пахли ветчина и сыр, и только у листа салата сохранилась пряная нотка откуда-то из-за Периметра. Не знаю, почему так, но мне вдруг захотелось есть. «Хотеть» и «есть» – это какой-то оксюморон, какое-то извращенное сочетание смыслов, которые не пересекаются в моей вселенной.
Вернее, не пересекались. Я прикусила себе язык. Глупо как.
– Вы меня слушали?
Икари-кун странно смотрел на меня, в его глазах были совсем другие слова, а около глаз я увидела то, о чем уже успела забыть. Я иногда вижу эти морщины в зеркале, когда думаю о чем-то. Когда EVA пытается процарапаться изнутри.
– Да, Икари.
Я протянула ему капсулу. Он поднял брови, едва взглянув на этикетку:
– Парацетамол?
– Да.
– И… И все?
Икари-кун выглядел разочарованным. Он ждал сверхъестественного лекарства, трех-пяти корней в названии, и он дождется его. Не сейчас – потом.
– Да, все.
– А вам помогает?
– Нет.
Я ощущала терпкость разочарования, чувствовала, что где-то что-то не так, неправильно, надщерблено. Я не знала, в чем дело, и это запускало все на новый виток: надщерблено, неправильно, не так. И снова, снова. Ненастоящий разговор, фальшивый насквозь: мы говорим что-то не то. Я не знаю, что сказать, и не понимаю, почему фальшивит он, и все это на фоне его боли, моего кредита и Шпиля, который не получается ни на одной фотографии.
Наверное, это отношения.
– Таблетки просрочены, – заметил Синдзи, когда капсула в очередной раз совершила оборот между его пальцами. – На… Ого, на два года?
– Они в порядке. Капсула старая.
– Я думал, в аптеке переклеивают этикетки, – с сомнением сказал Икари-кун. Он выкатил на ладонь две таблетки и рассматривал их. – Или это от доктора Акаги? Для «своих», так сказать?
Я кивнула, а потом вдруг поняла: вот оно. Это был способ уйти от лжи, от отношений, способ соскочить с витков разочарования. Я открыла рот и ощутила почти физически, как по горлу поднимается гладкий теплый ком. Он набухал там, не давая сглотнуть, и я смотрела, как хмурится непонимающий Икари-кун, а потом все стало хорошо.
Я начала рассказывать.
Меня тошнило болью. Я надорвалась.
Я провела три контрольных урока, а на четвертом вдруг почувствовала, что соскальзываю. Пол медленно поворачивался по оси – примитивная охотничья ловушка – и под ним кипели синие нити, они обвивали мне колени, и хотелось сидеть, забыв о светотени, о еще одном отчете, нужном до конца дня.
Я думала о том, что гамма-нож – это только послезавтра, что доктор Акаги так и не нашла, чем купировать боль, не парализуя меня.
Мир заканчивался прямо посреди урока, в оглушительно-фиолетовом стробоскопе боли.
«Послезавтра предательскую EVA сократят на пятнадцать процентов».
«Послезавтра у тебя не станет метастаза».
Обещания были не лучше обезболивающих.
«Директор Икари добился в „Соул“ разрешения на оперирование проводника».
Смакование невозможного тоже не действовало. Я не выдержала, свернула обсуждение и, задав письменное эссе, вышла.
– А какая тема была?
Икари-кун казался завороженным, мои щеки казались мне раскаленными. Его интересовала поразительно значимая безделица.
– Не помню.
В дворике бушевала метель, и я села под деревом, ловя какие-то обрывки выкриков, вспышки свистка на беговом поле. Метель то становилась кисеей лепестков, то обжигала ворохом снежинок.
Живот покрыла липкая колючая испарина: я не могла вспомнить дату. Дату, которую сама записала на доске, дату, которая подсказала бы, что я должна чувствовать: теплый весенний ветерок или воняющую металлом стужу. Память пошла носом, и я увидела на тыльной стороне кисти алую каплю, почти