На стене висел уже другой портрет. Не тот, который висел полгода назад, когда меня в первый раз допрашивали. Такой же скуластый и курносый крестьянин во френче с генеральскими звездами на широком воротнике – но другой, совсем другой, я прекрасно запомнил того! Я сразу все понял, хотя никто мне не приносил газет в камеру, и радио туда не было проведено.
Следователь тоже был другой. Он спросил:
– Вы признаете, что вели антигосударственную агитацию?
Я, разумеется, ответил:
– Нет, не признаю.
И далее:
– Вам известно, что на вас был направлен донос?
– Да, мне об этом говорил следователь.
– Донос признан заведомо ложным, подозрение с вас снято.
– Я рад, что следствие установило истину. Меня выпустят на свободу?
– Разумеется. Вас проводят. Вещи получите на складе. Вот квитанция.
– Благодарю вас, господин лейтенант.
– Можете называть меня товарищем.
– Спасибо, товарищ лейтенант.
– Разъясняю. Вы имеете право подать иск против доносчика. Хотите?
– Я его прощаю. Я полагаю, что он скорее жертва.
– Вот как?
– Его затянула общая атмосфера подозрительности.
– Как-как?
Я поднял глаза к портрету нового министра госбезопасности и сказал:
– Атмосфера излишней, чрезмерной, вредной подозрительности, которую насаждал бывший министр, оказавшийся врагом партии и народа.
– Верно. Вы благородный и политически зрелый человек.
Он встал из-за стола.
– До свидания, товарищ лейтенант, – сказал я.
– Прощайте, товарищ Гитлер, – он усмехнулся и четко выговорил: – Прощайте. Именно так. Вы тоже должны сказать мне вот это самое слово, – я молчал растерянно. – Ну, скажите же! Такая примета.
Потом я узнал – работники похоронных служб и сотрудники госбезопасности никогда не говорят “до свидания”. Они всегда говорят “прощайте”. Именно так. Из хорошего отношения к своим клиентам. И в самом деле, зачем человеку желать нового свидания с гробовщиком или следователем тайной полиции?
– Прощайте, товарищ лейтенант, – сказал я.
После этого разговора я почувствовал себя физически грязным. Вроде бы я ничего такого особенно подлого не сказал. Ну, про “врага партии и народа”. Во внутренних самооправданиях это могло сойти за цитату из газетной статьи. Лейтенант был приятным человеком. Но все равно. Гадость. Липкая, потная, пугливая гадость. Хотелось вымыться с мылом, с головы до ног.
Весело насвистывая, я поднялся на свой третий этаж. Дверь в мою квартиру была опечатана. То есть заклеена неширокой бумажной лентой с печатью. Ключи у меня были в кармане. Я сорвал эту бумажку, отпер дверь, вошел в квартиру, разделся догола прямо в прихожей и пошел в ванную.
Воды не было. Текла жалкая струйка, потом и она перестала. Кап-кап-кап.
Я набрал эти капли в ладонь и смыл пот со лба. Протер подмышки. Постарался намочить – вернее, слегка увлажнить – полотенце. Прошло минут пять. Полотенце стало немножко сырым. Обтер этим полотенцем все тело. Стало чуточку легче.
Пока рабочий день не кончился, я пошел в квартирное бюро.
Я знал, что в этом бюро были страшно злы на меня, а также на полицию безопасности, потому что за эти полгода они не имели права ни сдавать квартиру, ни требовать с меня денег. Таковы правила. Ведь я не был осужден, я был просто “изъят полицией безопасности” – такое письмо они получили. Изъят, и все тут. Полиция безопасности не любит говорить лишнего. И болтунов тоже не любит. “Изъят” – какое хорошее слово.
Все это мне рассказал помощник товарища лейтенанта, который провожал меня на склад и искал мешок с моими вещами. Он сказал: “В бюро будут на вас шипеть и ворчать, но вы наплюйте”.
Так оно и оказалось.
Две дамочки-чиновницы из квартирного бюро сначала шипели на меня, а потом принялись ругать власть и особенно полицию безопасности: “Делать им нечего, стукачи проклятые, совсем довели до ручки”. Они объяснили мне, что получают зарплату из денег, которые вносят квартиросъемщики. На всякий случай я хмыкнул вроде бы сочувственно, но разговора не поддержал. Они покосились на меня и замолчали. Одна была в юбочке с разрезами, коротко стриженная, с белой крашеной челкой, ей было хорошо за тридцать, может быть, даже ближе к сорока, но готов спорить, что подруги ей говорили: ах, тебе не дашь больше двадцати пяти! – и она была счастлива это слышать три раза в день. Вторая была с седой завивкой, в синем почти мужском пиджаке с большой брошкой в виде попугая. “Справку!” – сказала старшая.
Я показал им справку. Никаких сантиментов типа “освобожден ввиду отсутствия состава преступления”. Просто: “Настоящим подтверждается, что гражданин Адольф Гитлер с 3 марта 1938 года более не находится в распоряжении Государственной Службы Безопасности”. Умели они нагонять туманный ужас такими вот мелкими штришками.
“Вы знаете, в квартире нет воды”, – сказал я. “Что? Вы уже были в квартире? – строго сказала старшая. – Надо было прийти к нам, мы бы позвонили в полицию безопасности, и все втроем – полицейский, я и вы – мы бы распечатали квартиру. Таковы правила!” – “И что теперь?” – “Теперь уже делать нечего! – младшая смотрела на меня глазками-звездочками: кукольные голубые кружочки посреди растопыренных ресничек. – Придется вас простить. Распишитесь вот тут. И вот тут. Вот корешок квитанции, это вам. А вы правда архитектор из Вены?” Откуда она это знает? Да очень просто, увидела в договоре найма, вот он перед ней. “Правда, барышня, правда” – “Ой, как приятно, когда тебя называют барышней! Это так по-венски, так по-австрийски, просто прелесть! А то мы тут все товарищи, товарищи, товарищи! Правда, товарищ Браун?”
Товарищ Браун потрогала своего золоченого попугая на лацкане и промолчала.
Смешно, что у нее тоже была фамилия Браун, как у моей квартирной хозяйки в Вене. У той, которую я неизвестно почему вспоминал, валяясь на койке в одиночке.
Конечно, они были совсем не похожи. Хотя “моя”, так сказать, госпожа Браун – моя квартирная хозяйка – сейчас, наверное, выглядит не лучше. Двадцать пять лет прошло. Четверть века. Страшно подумать. Совсем старуха, наверное. Хотя я за четверть века вроде бы особенно не изменился. Бедные женщины.
“И у меня фамилия Браун!” – сказала младшая.
Хорошо еще, что не Мюллер, подумал я.
“А архитектором стать трудно?”
“Нет, нетрудно. Даже очень легко, дорогая барышня!” – “Ах, не может быть! Неправда! Зачем вы надо мной смеетесь?” – “Ничуть, дорогая барышня! Готов вам это доказать, вот прямо сегодня, сейчас же. Ваш рабочий день заканчивается через три минуты. Приглашаю вас посетить мое холостое убежище. Я вам все объясню про архитектуру. Клянусь, вам очень понравится. У меня скромно, но уютно”. “Что?! Как вам не стыдно! – она топнула ножкой и тряхнула челкой. – Я замужем! У меня двое детей!” “Зачем же вы позволили называть себя барышней? – засмеялся я. – Сразу бы сказали: я замужняя женщина, а вовсе не барышня”.
Она наморщила нос и отвернулась. Старшая товарищ Браун сурово на нее посмотрела – на нее, а не на меня, вот что особенно смешно.
Я раскланялся с обеими товарищами Браун и вышел.
Послезавтра, когда я уже совсем собрался уезжать, я в последний раз зашел в квартирное бюро.
