Архитектор и монах.

Какая разница.

Что рассказывать? Странная, невероятная история. Сегодня утром он вышел из гостиницы. Сказал своему помощнику, отцу Игнатию, что хочет пройтись в одиночестве.

Ноги сами привели его в кафе “Версаль”. Тем более что это было недалеко. Буквально три квартала, два поворота.

Вот и вывеска.

Он остановился и послушал, не бьется ли у него сердце. Оно совсем не билось. Он даже взял себя пальцами правой руки за левое запястье. Пульс был. Тихий и ровный-ровный. Он вошел в маленький пустой зал и сразу сел за круглый столик лицом к окну.

Итак, он вошел и сел.

* * *

То есть я вошел и сел.

Господин репортер, если вы хотите понять, что здесь произошло, давайте начнем с самого начала, то есть с того момента, как я вошел в кафе “Версаль”.

Итак, я вошел и сел.

– Изволили приехать на конгресс? – спросил официант, подавая мне книжечку меню.

– Вы уже все про меня знаете, – сказал я. – Однако интересно, откуда?

– Вена – город конгрессов, – сказал он.

– Да, да, конечно. Вы угадали. Я приехал на конгресс Европейского совета церквей. Кофе, пожалуйста.

– По-венски?

– Ну да, разумеется. Ведь в Вене любой кофе – венский.

– Так вам кофе по-венски? Или по-турецки? К сожалению, эспрессо италиано предложить не можем, у нас сломалась машина.

– Венский кофе по-турецки, – сказал я.

Он постоял, почесал нос, поставил в блокноте крестик и ушел.

Его долго не было.

Я повернулся к стойке. Зал был пустой и полутемный – хотя, наверное, мне так показалось после яркой улицы, да еще я сидел лицом к окну. Из окна был неплохой вид. Почти как старая Вена, приятно посмотреть. Никаких новых домов, никаких этих длинных шестиэтажных фасадов с широченными окнами и квадратными арками.

Да. Я повернулся к стойке. Но не потому, что кельнер куда-то делся. Я услышал, как сзади кто-то громко хлопает дверью клозета, а потом шагает, отодвигая стулья.

Человек подошел к моему столу и остановился, покачиваясь на каблуках. На нем был серый бархатный пиджак, светлая мятая рубашка со шнурком вместо галстука. На лоб падала седеющая прядь.

– Вы разве не видите, что здесь занято? – сказал этот господин.

– Я? Что я должен видеть? – я пожал плечами. – Почему занято?

– Вы, вы! Занято, занято! Вы что, не видите, что здесь лежит салфетка! – действительно, сложенная корабликом салфетка торчала около сахарницы. – Моя салфетка! Маленькому ребенку или тупому мужику ясно, что столик занят.

Я посмотрел на него еще раз. Это был он.

Он засмеялся:

– Есть две одинаково глупые фразы. “Я думал, что мы не встретимся никогда”. Или: “Я знал, что мы обязательно встретимся”. Рад видеть!

Мы обнялись и первый раз в жизни поцеловались.

А вот я знал, что мы встретимся.

Потому что первый раз мы встретились в тринадцатом году.

В этом самом кафе. В кафе “Версаль”.

2. Знакомство

Я прекрасно помню, как подошел к стойке, спросил кофе и две булочки, выбрал столик у окна, сел. Буфетчик возился с кофейной мельницей. Я положил на стол газету, достал из кармана футляр с трубкой, спички и жестяную коробочку табаку. Набил, зажег спичку, но раздумал курить – немного побаливал желудок, а курить натощак нездорово. Впрочем, кофе натощак пить нездорово тоже, но я решил сначала съесть одну булку и даже запить ее водою – и крикнул официанту, чтоб он принес мне еще стакан воды. Погасил спичку, помотав ею в воздухе – я всегда так гашу спички. Сломал ее и кинул в пепельницу. Я часто переламываю пальцами погасшую спичку – должно быть, оттого, что правая рука у меня слаба от болезни или от природы, от природной болезни, так сказать. Пальцы у меня слабы, и мне хочется хоть иногда хоть что-то слабыми своими пальцами сломать, вообразить себя сильным на мгновение. Итак, я бросил сломанную спичку в пепельницу и почувствовал, что мне надо по малому делу. Я несколько секунд колебался, потому что по малому делу мне хотелось не так уж сильно, можно было сначала съесть булочку с водою, потом выпить кофе со второй булочкой, потом спокойно выкурить трубку и уже на прощание сходить в клозет, и это было бы тоже неплохо. Но я решил сходить в клозет перед кофе и булочкой – чтобы получить от этого венского завтрака полнейшее удовольствие, не омраченное даже легчайшим тревожным позывом. Эмигранты – народ небогатый, поэтому приходится экономить и рассчитывать все, включая простейший телесный комфорт.

Рассудив таким образом, я заткнул набитую трубку свернутым из бумажной салфетки шариком, чтоб не высыпался табак. Положил трубку обратно в футляр, защелкнул, положил в карман, а жестяную табакерку, спички и газету оставил. Спросил у буфетчика про клозет, и он тут же выдал мне пакетик порошкового мыла и маленькое вафельное полотенчико.

– Сколько? – спросил я.

– Клиентам бесплатно, – сказал он.

Прекрасно!

Я долго мыл руки и даже сполоснул лицо перед небольшим зеркалом, по бокам которого были матово вырезаны всегдашние венские плакучие ирисы.

Вытерев руки, я бросил полотенце в специальную корзинку сбоку раковины и вернулся в зал.

С неудовольствием я увидел, что за моим столиком кто-то сидит.

Не доходя до него шагов пяти, я остановился, заложил руки за пояс и покачался на каблуках. Потом кашлянул.

Он поднял голову и поглядел на меня с нарочитым равнодушием, он как будто делал вид, что меня не замечает, потом скосил глаза в сторону. Я рассмотрел его внимательно. Это был молодой человек, лет двадцати с небольшим, скорее худощавый. С широким носом и прыщеватым лбом, с черными волосами, которые спускались на лоб, со злыми губами. Глаза же его, большие и темные, были выразительны и, пожалуй, даже красивы – они делали его заурядное и нечистое – в самом прямом смысле нечистое лицо, пойти бы ему сейчас и умыться – глаза делали его лицо притягательным и значительным. Щеки его ввалились, шея была цыплячья, но ее окружал почти свежий белый воротничок с бархатным шнурком. Он барабанил по столу пальцами. Руки его были удивительно хороши.

Почему-то они напомнили мне руки моего отца, хотя похожего ничего не было. У отца были корявые ручищи с разбитыми, вечно черными ногтями, руки рабочего, мастерового, сапожника – отец и был сапожником, у него руки пахли дегтем и ржавчиной, кожей и клеем – но я любил руки отца, любил прижиматься к ним лбом, когда отец, выпив стакан вина после обеда и выйдя посидеть наружу, вдруг неожиданно задремывал, откинувшись затылком на деревянную стену нашего домика, чуть сползши со стула, сложив руки на животе, а я, тайком приблизившись, играл его руками, целовал и нюхал их, и не было лучше сына в те мгновения, о которых мой бедный папаша так и не узнал, наверное. Один раз, правда, я попробовал ему трезвому руку поцеловать, но он меня грубо и даже испуганно шуганул.