“…зато очень серьезная. Папа ее гладил по головке и говорил “Эльза у нас умница”. А я была попроще. Я все время убегала во двор играть в мячик. Я любила гимнастику. Попрыгать с мячиком, повисеть на шведской стенке, покрутиться колесом. Я умела! Я и сейчас могу колесом. Сестра считала, что я глупее ее.
Может быть, может быть. Я не мерила линеечкой, кто умнее. А в школе мы с ней обе проходили умственный тест, нас папа водил к специалисту, к детскому психометристу. И мы с ней набрали одинаково баллов, один в один!
А потом мне сестра сказала, что психометрист специально так сделал, чтобы я не обиделась. Что он незаметно передал папе бумажку, где настоящие цифры. И по этим цифрам я выхожу гораздо глупее. Я потом спросила папу, какие у меня баллы на самом деле. Прямо при Эльзе спросила. Сказала, что вот Эльза мне сказала, как дела на самом деле обстоят. Что я на самом деле глупая. А он сказал: “Чепуха! Эльза все врет!” – и очень строго на нее посмотрел. Погрозил ей пальцем. И даже подзатыльник ей дал. Он так строго на Эльзу посмотрел, он так зло погрозил ей пальцем, он так сильно хлопнул ее по затылку, что я сразу поняла, что она сказала правду.
Ну, и что теперь делать прикажете? Вешаться? Я попробовала. Но веревка была бумажная и оборвалась. Хотя я ее сложила втрое.
А еще я любила стихи читать. Вслух. Встану у окна и читаю – прямо на улицу, мы жили в первом этаже. Наизусть редко. Чаще по книжке. Я книжку клала между цветочных горшков и заглядывала. Прохожие оборачиваются. Я маленькая была и симпатичная, мне было лет двенадцать или даже меньше. Один школьник восьмого класса подарил мне букетик цветов. На подоконник положил и убежал. А мама сказала, что это неприлично, когда тебе дарят цветы незнакомые молодые люди. И выбросила букетик. Даже еще хуже – заставила меня, чтоб я сама его выкинула в мусорный ящик. Я не хотела. Она меня побила по рукам. Я так плакала! Потом, когда мама ушла, я сбегала во двор, нашла в ящике этот букет, отломила один цветок и спрятала.
А мама потом нашла и меня опять сильно побила. Потому что я его в трусы спрятала, чтоб никто не увидел. А перед сном мама заметила, вытащила и сильно меня отшлепала. Я так плакала!
И потом она все рассказала папе, вечером. Я пошла в уборную и услышала, как мама с папой в столовой разговаривают. “В трусы засунула, онанистка!” – сказала мама. “Не преувеличивай! – сказал папа. – Она просто дурочка”.
Я знала, что такое “онанист”. Мне Эльза рассказывала. Но я знала, что это делают только мальчики. Поэтому я решила, что это мама просто так сказала. Обидное слово, и все”.
– Это она тебе все сама писала? – спросил Джузеппе и засмеялся. – Про цветок и далее?
– Да, – сказал я. – Она была такая, совсем без тормозов. Без приличий. Но очень добрая и искренняя. Очень.
“Так что я с детства дурочка. А сестра умная. Ну и пусть, раз они так все решили, пусть оно так и будет.
А сейчас сестра моя, умница Эльза, работает портнихой в большом кооперативном ателье, и предел всех ее мечтаний – открыть свое частное дело. Но в наше время всякие частные лавочки – это не совсем прилично. И очень невыгодно к тому же. Очень высокий налог! Можно, конечно, обманывать налогового инспектора – то есть, конечно, нельзя, но многие обманывают. Можно сделать вид, что ты за пошив берешь меньше, чем на самом деле. Почти все частные портнихи так и поступают. Но это сколько доверия надо иметь к своему клиенту! Вот у нашей соседки была такая неприятность, она как раз частная портниха, и она делала, как все делают: выписывала чек на маленькую сумму, а остальное в карман. Но потом поссорилась со своей клиенткой, и та на нее донесла. Доказать ничего не смогли, но лицензию отобрали: придрались к электросчетчику. Пломба там оказалась какая-то не такая. А это не она сама пломбу вешала, это электрик! Вызвали электрика, а он уже не работал на этом участке. Нет его, и все, и ничего не докажешь. Она сама стала разыскивать этого электрика, пошла в районный электроучасток, потом в городскую электрослужбу. Оказалось, его посадили. За что? А кто их знает. Сказали, что за дело. Просто так ведь не посадят. Так что лучше не связываться, лучше работать в государственном учреждении. Или в кооперативе”.
Там было еще много всего. На пятой странице у меня в глазах буквы стали одна на одну наезжать, и моментами я как-то переставал понимать, о чем она пишет. Но я дочитал до конца, про погоду и стук машин за окном. В общем, “всегда Ваша, Ева Б.”
Я опять написал какую-то витиеватую отговорку – что-де
Ответ пришел, как всегда, на пятый день.
Из ее нового письма я с изумлением узнал, что ей на самом деле двадцать шесть лет. Всего двадцать шесть лет ей было в тридцать восьмом, когда мы встретились, когда она начала мне писать письма – а я-то подумал, увидев ее в мюнхенском квартирном бюро, что это молодящаяся сорокалетняя дамочка. Почему? Наверное, потому, что она всю жизнь изображала взрослую. С двенадцати лет, когда ее в родном доме объявили дурочкой, она изо всех сил старалась выглядеть умнее. Серьезнее, взрослее, старше. Чуть-чуть печальное выражение бровей, натянутая кожа на лбу. Не знаю. Но факт остается фактом – я никогда в жизни так не ошибался с возрастом женщины. А если и ошибался, то в другую, в желанную для женщины сторону: та, что на самом деле старше, иногда казалась мне моложе. Это так естественно! Но тут, как видно, сама жизнь припорошила серой пылью бедную Еву. Вместо пудры и помады… Продуктовые талоны, очереди и вечный страх. Беспомощная попытка понять – сажают у нас просто так? Или просто так у нас не сажают? От этих мыслей можно быстро состариться, особенно если думать об этом часто. А редко об этом думать не получается – потому что все время кого-то рядом сажают. То электрика, то соседа, то двоюродного брата. Берут. Заметают. “Изымают”, выражаясь официально. Бедная Ева.
У нас в Австрии с этим было чуточку легче.
Хоть один народ, но все-таки две страны, и это неплохо.
Бедная Ева. Всего двадцать шесть, а так странно, так старо выглядит.
Или целых двадцать шесть – а все еще ни мужа, ни детей.
Все равно бедная.
Она написала, что всегда хотела стать артисткой. Наверное, неслучайно вставала у окна лицом на улицу и читала стихи. Потом, когда окончила школу, никак не могла устроиться на работу. Училась неважно, если честно. Средне училась. Особенно по математике, физике и химии. Папа устроил ее работать в фотографическую студию. Однажды пришел и сказал, что договорился с хозяином. Студия “Эльвира”, было такое заведение недалеко, четверть часа пешком. Довольно известная фирма.
“…папа сказал это маме, прямо в прихожей, а я была в кухне и все слышала. Папа сказал: “Я договорился с Генрихом Гофманом, она пойдет работать в “Эльвиру””. Мама сказала: “Она там все переколотит, переломает, фотокамеры очень дорого стоят, мы потом не расплатимся с этим Гофманом, она же ничего не соображает”. Папа сказал: “Какие, к черту, фотокамеры! Кто ей даст дотронуться до фотокамеры? Она будет работать ножками”. Я вышла из кухни и сказала: “Значит, я буду работать рассыльной? Бегать с пакетами?” Мне стало очень обидно, я чуть не заплакала. Я вообще очень легко плакала, и сейчас тоже, не обращайте внимания. Вот я вспомнила эту историю и опять чуть не заплакала. Я сказала: “Бегать с пакетами по всему городу?”. Но папа вдруг улыбнулся, подошел ко мне, обнял, погладил по голове, и сказал: “Что ты, Ева! Ты у нас такая красивая! Господин Гофман будет тебя фотографировать. Ты будешь ему позировать – то с цветами, то с зонтиком, то с собачкой!” “Для открыток?” – я даже не
