словах Сафронова. Постройку «общепролетарского дома» он описывает так: «Мы все свое тело выдавливаем в
На эмоциональном уровне образ понятен: так как в нищей стране не было ни средств, ни ресурсов, «строительство» (социализма, страны, городов, промышленности и пр.) осуществлялось только за счет колоссального напряжения сил «строителей». Они трудятся с утра до позднего вечера, часто по ночам и в выходные дни; работают до изнеможения, а изнемогают до смерти; отдают «общему дому» всю свою энергию, изнуряют и калечат тело. И только так «здание» сооружается — из самих строителей, превращающихся в «строительный материал». Языческими корнями социализма объяснил М. Золотоносов такую строительную практику, назвав строителей «общепролетарского дома» «строительной жертвой, принесенной в настоящем во имя будущего». Любопытно, однако, что в столь необычном восприятии «социалистического строительства» Платонов не одинок — для человека 1920-х годов это было, видимо, общее чувство. Комментируя соответствующие фрагменты «Котлована», М. Золотоносов приводит свидетельство одного из представителей того поколения, к которому принадлежал и Андрей Платонов: «Весь трагизм нашего поколения в том и заключается, что оно было дважды строительным материалом, дважды — лишь средством, а не целью, не самоцелью. Но пришло время — и в сознании современника идет обратный процесс»[65]. Критик развивает эту мысль: «Для Платонова
Живой строительный материал — только одна из особенностей реального «здания социализма». Следующий поворот аллегорического сюжета посвящен котловану под «здание» и некоторым чертам фактического, а не воображаемого процесса «строительства».
Строительство «общепролетарского дома» начинается с рытья котлована. Однако скорость работ не устраивает начальство («темп тих»). Для увеличения темпов строители, оставив котлован, переходят в овраг, потому что «овраг — это более чем пополам готовый котлован». Когда же в «овражном котловане» «маточное место для будущего дома было готово», вновь недовольное начальство решает, что масштаб дома «узок» для будущего счастливого пролетариата, и отдает приказ разрыть маточный котлован вчетверо больше. Пока приказ дошел до строителей, эта цифра еще увеличилась («в шесть раз больше»): «темп» снова оказался «тихим». Даже не начав строить дома, строители оставляют и второй, «овражный котлован», чтобы помочь коллективизирующейся деревне. Завершается повесть возвращением на котлован не только самих строителей, но и колхозников, которые тоже «в пролетариат хотят зачисляться». Поэтому котлован вновь начинают разрывать — еще шире и глубже.
В превратностях этого «котлованного строительства» М. Золотоносов увидел «обобщенный образ общественного развития в 1929–1930 годах» и принцип сталинской внутренней политики — не решив одних задач, целиком переключиться на другие. Так в 1928 г. Сталин приступил к быстрой индустриализации и ускоренной коллективизации, хотя основная проблема предыдущего курса — товарооборот между городом и деревней — не была решена; так он будет действовать и впредь. Трудно комментировать этот фрагмент сюжета более конкретно: он слишком абстрактный по форме и обобщающий по содержанию. Но интерпретация в реальном контексте основного объекта действительного строительства — котлована под фундамент «общепролетарского дома» — сомнений не вызывает.
Растущие планы организаторов «строительства» приводят к бесконечному рытью все углубляющегося котлована. На этом фоне умирают или гибнут: буржуйка Юлия, социалист Сафронов, приспособленец Козлов, мужик с желтыми глазами и другой — «смертельный вредитель Сафронова и Козлова», мужики-подкулачники, активист и пр. Еще живой Сафронов объясняет «ликвидацию кулачества как класса»: «Это монархизму люди без разбора требовались для войны, а нам только один класс дорог, — да мы и класс свой скоро будем чистить от несознательного элемента» (62). Подлежащий «ликвидации» мужик высказывает пугающее предположение: «Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и войдет в социализм один ваш главный человек!» (93). И действительно, количество трупов в «Котловане» растет в геометрической прогрессии, так что итог строительства — пропасть котлована — воспринимается как могила и врагов пролетариата, и самих строителей.
Этому шествию смерти по «Котловану» в полной мере соответствовала массовая гибель людей в стране. Запущенный революцией механизм истребления работал безотказно, постепенно набирая обороты и увеличивая радиус действия. Преследовали и убивали: представителей враждебных классов, идейных противников, политических соперников и прочих потенциальных врагов, а затем «несознательных элементов» своего класса, бывших соратников и, наконец, самых ярых сторонников революции. Чистки, начавшиеся политические процессы, раскулачивание и другие формы установки социалистической справедливости сломали и погубили миллионы жизней. В пьесе «Шарманка», которую Платонов напишет сразу после «Котлована», он перефразирует знаменитое выражение одного из участников французской революции: «Революция, подобно Сатурну, пожирает своих собственных детей». По мнению М. Геллера, «единственный из писателей своего времени, Платонов понял неумолимый характер механизма геноцида, пожирающего тех, кто привел его в движение»[66]. Указывая на анаграмму фамилии «Платонов» в названии повести «Котлован», М. Золотоносов делает вывод о том, что, «возможно, писатель имел в виду роль своего поколения как „ямы“ под фундамент социализма». На таком фундаменте — яме, заполненной трупами, — и строилось реальное «здание социализма».
И это при том, что в идеале цель построения «дома» предполагалась благая: спасение «от непогоды и невзгод» (как и построения социализма — рая на земле). Идея спасения человека от всевозможных трагедий (стихий, болезни, смерти и пр.) — сквозная в творчестве Платонова. Н. Малыгина подчеркивает, что проекты переустройства мира в Дом — основа большинства его произведений; «общепролетарский дом» восходит к образам «дома-сада» и «ветрогона» («Рассказ о многих интересных вещах»), которые задумываются как средство преодоления враждебных сил природы; а, также к образам «корабля» и «двигателя» как средствам спасения человечества в других ранних произведениях (например, в рассказах «Маркун» и «Лунная бомба»). Таким образом, делает вывод исследовательница, «образ дома в „Котловане“ становится многозначным символом. Его важнейшая функция — служить средством спасения трудящихся»[67]. В начале своего писательского пути причиной человеческих трагедий писатель считает природу. Будучи по образованию и роду деятельности инженером, в качестве средства спасения он предлагает какое-нибудь техническое новшество. В этой связи понятно, почему главный герой ранних произведений Платонова — инженер, как и сам автор. Однако «Котлован», посвященный трагическим последствиям социальных преобразований, — произведение остро политическое, а не научно-фантастическое. Поэтому удивляет, что инженером является и Прушевский, который «выдумал единственный общий дом» и руководит работами по его строительству. Прушевский — ученый, и его детище, «общепролетарский дом», прежде всего плод знаний и науки. На первый взгляд этот милый интеллигент мало похож на руководителей нашей страны. Его образ, логичный в контексте творчества Платонова, кажется выпадающим из политической проблематики повести. Однако это не так. Обратимся к исследованию о советской эпохе А. Синявского и в свете некоторых его наблюдений посмотрим на личность «производителя работ общепролетарского дома». Любопытно, что именно научные амбиции марксизма-ленинизма, первого главы государства и его правительства Синявский считает наиболее характерной чертой раннего периода советской истории:
«Во главе Советской России после революции встало государство ученых. Конечно, возможны и другие повороты в трактовке и оценке этой диктатуры. Но именно этот поворот — государство ученых — представляется мне особенно интересным в раскрытии нашей темы. Уже марксизм рассматривает себя как науку, самую научную науку в отношении истории и человеческого общества. Ленинизм покоится на том же безграничном научном авторитете <…> Непонятность Ленина именно в его всепоглощающем интеллектуализме. В том, что из-под его вычислений, из-под его аккуратного пера-карандаша проливаются моря крови. <…> Столь велико было преклонение Ленина перед всесилием науки и техники. И эта научность заложена в Ленине с самого начала, как некое исходное свойство его личности»[68].
Сам Платонов в начале своего писательского пути тоже утверждал: «Революция рождена знанием. Наука — голова революции» («Сила сил», 1920). Загадка Прушевского не в том, что он инженер — эта
