сомкнул глаза, а когда открыл, уже была станция Айвазовская. Ночь развиднелась куцей песчаной полосой пляжа и морем — серым, дымчатым, словно его прикрыли тонированным стеклом. Поезд прибыл в ранние пять утра.
Феодосийский вокзал напоминал обедневшую помещичью усадьбу. Над составами и тополями торчали желтые стрелы портовых кранов. Мы выгрузились. Мудянка ушел искать тележку и пропал. Шумный перрон быстро обезлюдел, на свежий сор набежали горлицы, похожие на нищенок.
Грохоча транспортным имуществом, появился вокзальный грузчик — дедок-татарин в засаленных служебных штанах. Жилистое туловище было карим от загара. Я и Циглер погрузили на железный поддон упаковки. Тележка лязгала, будто везла якорные цепи.
Мы выкатились на пустую вокзальную площадь. Справа, на каменном кубе возвышался по-осеннему одетый Ленин — в пальто и кепке, весь в белых птичьих кляксах.
Наша машина опаздывала. Поодаль дремал в распахнутой «Волге» оставшийся без дела таксист — выставил наружу в подвернутой штанине левую ногу, лохматую, словно кактус.
За ночь город не остыл, воздух был хоть и морским, но каким-то комнатным. Пробежали наискосок три бродячих пса — точно воротник, овчина и подол от одного распоротого тулупа. В порту железным голосом крикнул подъемный кран. Ветер пошевелил гривы акаций.
Циглер курил, в его бесформенно-коричневом, похожем на клубень, кулаке сигарета смотрелась тонкой соломинкой. Он заметил мой любопытный взгляд и пояснил:
— Парафин под кожу закатал. По дурости, когда служил. Теперь вот, — он вздохнул, — не руки, а копыта…
— А зачем?
— Ну так, — он поискал мишень, резко двинул кулаком по облупленной колонне — будто срикошетила болванка.
— Видишь, — он изучил кулак, — и хоть бы хуй…
— А почему Циглером зовут?
Он сплюнул и бешено улыбнулся: — Фамилия такая…
Я пожалел, что спросил. Циглер курил и хмурился. Я смотрел, как быстро темнеет под ветвями акаций однотонный серый асфальт, превращаясь в черную тень. За миг поголубело бесцветное небо. В листве словно заискрились укрытые маленькие зеркала — всходило солнце.
Приехал раф, рядом с водителем сидел довольный Мудянка: — Загружаемся, хлопцы, еще подскочим на Октябрьскую за консервой…
В салоне не было кресел, я устроился на рюкзаке, поискал бок помягче и сел. Щербатая дорога трясла машину, и обод тушенки беспокоил копчик.
Рассветная Феодосия выглядела как город детства, который однажды напрочь позабыл. Точно много лет назад кто-то выкрал мою прежнюю жизнь, обесточил память, а сейчас она пробуждается болезненными всполохами узнавания — вот здесь, во двориках, играл в казаки-разбойники, тут из колонки тянул пересохшим горлом воду, по этой улице спешил в школу, помахивая портфелем. Вспомнились иные отец и мать, стены детской комнаты в цветочных обоях, сиреневые шторы, письменный стол…
На улице Октябрьской мы погрузили рыбные консервы, краснодарскую томатную пасту в поллитровых банках, макароны, крупу, рис.
— Вот на хер тебе этот Коктебель, — отговаривал водитель. Он уже был в курсе моей печали, наверняка Мудянка проболтался. — Там же одна интеллигенция бородатая собирается. Москва и Ленинград. Физики и лирики. С тоски подохнешь! — Он обернулся, чтобы я увидел его игривое лицо.
— Мудянка! — говорил Мудянка. Кивал, соглашался в такт ухабам Циглер.
— А бабы ж какие страшные туда понаезжают! — пугал водитель. — Ненакрашенные, нечесаные. Все в этих бусах плетеных, фенечки-хуенички, как их там? Лучше в Судак. Там себе такую кралю найдешь, про жинку свою и думать позабудешь. И опять-таки, имеются места культурного отдыха. Рестораны, кафе. Вечером на набережной, — поднял важный палец, — живой звук.
— Да я наоборот, я не хочу, чтобы шумно было. Тишины хочу…
— Так рядом Меганом. Пойдешь туда там дикие пляжи, на километр — один отдыхающий…
— И тот с припездью, — добавил Циглер. — Как Карлос Кастанеда. Читал?..
Город выдуманного детства сменила желтая сухая степь. Она напоминала собачьи косматые бока, в которых, точно репейник, застряли скрюченные низкие деревца.
Мелькали перечеркнутые красным наискосок деревеньки, жилые прилагательные среднего рода — Пионерское, Виноградное. Быстрые пейзажи с долинами и горными перевалами были словно из сказки про Канзас — где-то там за клыкастыми вершинами обитали злые волшебницы и карликовые смешные племена. Дорога повернула на Коктебель, ликующее вынырнуло морс.
По обочинам ширилось строительство — татарские уродливые виллы из ракушечника. Рабочий день только начинался, и смуглые татары, как и положено захватчикам, взбирались по лесенкам на пористые стены.
Клумбы, домики, киоски, пробуждающийся базарчик. Вокруг поселка вздымались коричневые кручи — казалось, Коктебель, пьяный, поскользнулся, съехал в овраг, да там и заночевал.
— Ну, думай, — сказал Мудянка, — остаешься? Ты нас не слушай, тут, в принципе, нормально…
Водитель притормозил, чтобы скорость не помешала мне принять решение.
Я ждал знамения свыше. С надувным спасательным пузом пробежал раскормленный мальчишка, за ним, переваливаясь, следовала бабушка, еще не старая матрона с ошпаренными алыми плечами. Она отдышливо взывала: — Миша, Миша! — не поспевала за внуком, над гневным лицом колыхались белые рюши панамки: — Просто дрянь, а не ребенок! Больше не возьму тебя на пляж!
— В Судак поеду, — сказал я.
Улица Ленина вывела прочь из Коктебеля. Под похожим на драконий костистый загривок хребтом лежала прохладная оливковая тень. Холмы на солнце обретали медный блеск. Из низкорослых хвойных зарослей белые валуны показывали ископаемые слоновьи шкуры. Кустики чертополоха, как газовые горелки, дрожали в прозрачно-фиолетовом огне.
Водитель говорил Мудянке, заливался смехом: — Ростик на прошлой неделе пригнал «гольф» второй, брал за полторушку, я смотрю, а там пробег четыреста пятьдесят тысяч!..
Мы поднимались в горы. С дороги открывалась крылатая панорама на косматую зеленую спину, из которой нарезали узкие ремешки дорог. Вдоль обочин шумели чужие нерусские дерева с большими листьями, напоминающими охотничьи собачьи уши. На склонах аккуратными морковными грядками зрели виноградники.
Проехали поселок Щебетовку, и Циглер посетовал, что магазин коньячного завода еще закрыт. У живописного пруда, в камышах и травах, с земляным плоским берегом, остановились. Стоянка была вынужденной — краснодарские банки на недавнем ухабе издали подозрительный расколотый звук.
— Блядь! — расстроился Циглер. — Две-таки коцнулись…
Он открыл заднюю дверь. Треснувшую банку, что поцелее, бережно, как птенца, высадил в траву. У второй отвалился верх — осколок походил на окровавленный венец. Циглер свернул совком газету и принялся вычерпывать из машины пролитые томатные сгустки.
Мудянка извиняющимся тоном обратился ко мне: — Не обижайся, мы бы тебя до Судака добросили, просто сразу выгружаемся и бегом обратно в Феодосию.
— Не гони, хлопец нас выручил, — благородно возражал Циглер, — давай подвезем, не по-людски как-то…
Я спросил: — А сколько тут до Судака. Я б прогулялся…
— Километров пятнадцать, — сказал водила. — По трассе часа за три доберешься. Красота, природа. В Солнечную Долину можно завернуть — там винный магазин. Еще рановато, — он поглядел на часы, — но к девяти откроется. Как раз, пока дойдешь. Местные приторговывают. Красное, крепленое, «Массандра» и… — тут он поднял палец, точно поставил восклицательный знак, — и «Черный доктор»!.. Короче, все, что захочешь…
— Пройдусь, — я снял камень с Мудянкиной души. — Серьезно.
За пять быстрых минут мы долетели до развилки. Мне не терпелось остаться одному. Хотелось бормотать и восклицать. В присутствии посторонних я не мог обстоятельно переживать свою тоску.
