Вы будете находиться под незримой защитой Клюни, — настоятель метнул короткий взгляд на монаха в капюшоне. Рыцарь равнодушно посмотрел в ту же сторону, слегка повернув голову.
— Я написал вам рекомендательные письма к иерусалимскому патриарху Адальберту и некоторым архиепископам. Хотя, — аббат впервые позволил себе улыбнуться, — этот Адальберт не слишком умен, раз не может ужиться с Бодуэном. Король уже дважды заточал его в замок. Вот эти письма.
Рыцарь принял бумаги и положил их в холщовый мешочек на поясе. Потом устремил взгляд на ярко пылавший огонь в огромном камине.
Языки пламени лизали дрова, держа их в смертельных объятьях, а где-то там, в самой глубине, за щелканьем и треском слышались страшные стоны, словно это горел человек, посылая проклятья своим губителям. Аббат тоже взглянул туда и с трудом отвел взгляд.
— Теперь о деньгах, — произнес он. — В пути вам будут нужны многие вещи, да и в Иерусалиме на обустройство… Здесь десять тысяч солидов и столько же бизантов, — он пододвинул рыцарю два мешочка, похожие на гири весовщика.
— Нет, — глухо произнес рыцарь, отодвинув мешочки.
— Возьмите, — настоял аббат, двигая их в обратную сторону.
— Нет, — повторил рыцарь, более не прикасаясь к деньгам. — Мы обойдемся тем, что у нас есть.
И аббат почувствовал, что дальнейший спор бесполезен. «Человек с такой силой воли опасен», — подумал почему-то он.
Пламя и какие-то нечеловеческие стоны в камине усиливались: такого наваждения не было никогда. Теперь все трое, словно сговорившись, неотрывно смотрели на огонь. Языки его извивались, как пляшущие саламандры. Было что-то непонятное, загадочное в том оцепенении, которое охватило всех троих.
— Вы вышли из священного огня веры и лишь мрак безбожия сможет уничтожить вас и ваш Орден, — пробормотал аббат.
— Орден Саламандры, — произнес монах. Это были его первые слова за все время. Голос оказался трескучим, а рыцарь и аббат, повернув к нему головы, словно только что обнаружили его присутствие. И рыцарь разглядел у него небольшую родинку под левым глазом.
— Неплохое название, — поразмыслил аббат. — Впрочем, говорить об этом еще рано. А теперь приблизьтесь ко мне, мессир, я сообщу вам еще одно, последнее. Это настолько серьезно, что ваше ухо услышит лишь мой шепот.
Рыцарь поднялся — он оказался очень высокого роста — и вместе с аббатом отошел к окну. Мера предосторожности могла бы показаться лишней, поскольку то; о чем хотел сказать аббат, было известно и монаху-киновиту. Но все же эта предосторожность принесла пользу: в закутке коридора за каминной аббата, прижавшись к стене, стоял рябой конверс — один из многочисленных мирян, живших в монастыре. Вынув из кладки один из потаенных кирпичей, он в продолжении всего времени прислушивался к разговору. Сейчас он с досадой хлопнул себя ладонью по ноге.
Стоявшие у окна два человека выглядели несколько комично: низенький, пухлый аббат, тянувшийся на цыпочках к наклонившемуся к нему рослому, сухому в теле, рыцарю. Но то, что шептал аббат не было смешным, судя по расширившимся зрачкам в глазах рыцаря. Он словно отказывался верить в то, что ему говорили. Это продолжалось минут семь. Когда же они вернулись к столу, то в лице рыцаря произошли странные перемены: на какие-то мгновения оно постарело лет на десять и превратилось в лицо мученика. Но длилось это лишь несколько секунд, пока прежнее состояние не вернулось к нему.
— Помните, — сурово произнес аббат, — то, что вы услышали — станет двигать вас по пути подвигов. Теперь это и ваша тайна, и ваша печать. Вы сможете передать ее только в конце вашей жизни вашему преемнику.
— Да будет так! — коротко ответил рыцарь, наклонив голову.
— А теперь — прощайте, мессир! — Все трое поднялись. — Желаю вам удачи, рыцарь Гуго де Пейн!
Почти одновременно и монах, и рыцарь, бросив последний взгляд на огонь в камине, двинулись к выходу. Оставшийся один аббат, пристально смотрел им вслед, словно прощаясь навсегда. Выйдя в коридор, так и не обмолвившись друг с другом ни словом, они разошлись: Гуго де Пейн повернул направо — к выходу из обители, а монах — налево по коридору. Проходя мимо закутка, монах столкнулся со спешащим навстречу маленьким, рябым конверсом. И тогда легкая, змеиная улыбка тронула губы монаха, в то время пока конверс прикладывался к его руке.
Центральная площадь в Клюни была запружена народом: миряне, торговцы, монахи, встречались и рыцари со своими оруженосцами. Февральское солнце жарко слепило глаза. Но не торговые ряды на площади привлекли сюда народ. Он толпился вокруг двух перевернутых, метрах в тридцати одна от другой, телег. Два человека стояли на них, и когда говорил один, толпа слушала его и восторженно приветствовала. Затем те же крики одобрения раздавались после речей второго. Одному оратору было лет двадцать: худой, аскетического вида, в монашеском одеянии, с неудержимым, пылающим огнем в глазах. Его соперник был старше лет на десять, в мантии магистра, такой же сухощавый, хотя и менее пылкий. И тот, и другой безукоризненно владели своей речью, за считанные минуты выстраивая на стапелях знаний быстроходные корабли истин, несущихся к умам слушателей.
Гуго де Пейн со своим оруженосцем стояли позади толпы, под сенью козырька кожевенной лавки. Отсюда было хорошо и видно, и слышно ораторов.
— Раймонд, приготовь лошадей, через час мы отправляемся, — произнес Гуго де Пейн.
— Уже готовы, я оставил их у церковной ограды, — весело отозвался оруженосец; он был юн и говорлив. — Правда, мне не слишком понравилась хитрая рожа подмастерья, вызвавшего их сторожить. Увы! Видно все же он украдет их и нам придется идти пешком. Хотя я и пообещал отрезать ему за это уши.
— Побереги лучше свои, — посоветовал Гуго.
— Мои на замке. А ключик у меня в кармане. А карман зашит стальной проволокой.
— Тогда помолчи, — вздохнул рыцарь. — Постой и послушай, что говорят умные люди.
— А, пустомели! — юноша махнул рукой. — Я уже три часа их слушаю.
— Тогда погуляй. Купи себе яблочного сидра.
— Я лучше пойду в оружейную лавку. Не желаете ли со мной? Там привезли такие клинки из дамасской стали!
— Хорошо, иди. Я найду тебя там, — Гуго проводил Раймонда взглядом. Сейчас рыцарь не казался таким суровым и погруженным в себя, как там, в монастыре, когда встречался с аббатом Сито. Взгляд серых глаз стал чуть теплее, хотя напряжение и какая-то усталость после разговора с настоятелем еще не прошли. Он рассеянно слушал двух, размахивающих руками ораторов, старающихся перекричать друг друга. Поначалу их слова витали где-то вокруг него, словно стаи голубей, не достигая сознания, но вскоре ему стало интересно, и он с любопытством начал прислушиваться, отодвинув собственно думы.
— Мой противник смеет называть себя философом и даже преподавать богословие в Парижском университете, — говорил, выкрикивая отдельные слова, молодой монах, — но большего отступника от католической веры я не встречал! Он подвергает сомнению догматы о Святой Троице, о рождении Сына, об исхождении Духа Святого и прочее без числа, совершенно невыносимое как ушам, так и умам католиков. Сколь густо произрастают в его речах и книгах посевы святотатственных заблуждений! Как подло он мыслит о душе Христа, о таинстве алтаря, о первородном грехе, о грехе наслаждения, грехе бессилия, грехе невежества и о воле к греху! Для него грех — нормальное состояние людей. Такие, как он — приближают нас всех к гибели мира в липких объятиях дьявола. Таким, как он есть на земле одно место — в выгребной яме, вместе с копошащимися там трупными червями! Еретик! Еретик!
Прерывая шумные крики одобрения, магистр выкрикнул:
— Ложь! Твои слова лживы, как весь, построенный тобой и твоими братьями мир! Спроси моих учеников в Сен-Дени, и они закидают тебя тетрадями. Вы выращиваете в душах людей страх, потому, что пугливое животное жмется к ноге хозяина. Против меня выдвигали множество обвинений, меня не раз пытались отравить, меня укрывали и прятали от наемных убийц. Однако обуздать истину невозможно! Я писал и буду писать свои книги, я говорил и буду говорить с учениками, я верил и буду верить в проснувшийся разум. И тебе, юродивый, со мною не справиться!
Гуго де Пейн повернулся к хозяину лавки, который во время всего представления продолжал мять кожу
