— От ноги! Чего случилось–то?
— Не злись.
— Я не злюсь. Холодно.
Батареи парового отопления были свинчены на всех этажах. Через разбитое стекло лестничного окна ощутимо задувал жесткий декабрьский ветер.
— Хата съемная. Проживает семья… — Юра заглянул в блокнот. — Рахмоновых из Курган–Тебенского района. Всего восемь человек.
— На Кузнечном торгуют? — Максаков снова достал сигареты, чувствуя, что курить меньше не получится, по крайней мере сегодня.
— Да нет. — Юра продолжал листать блокнот. — Говорят — на стройке работают. Вот нашел: стройплощадка угол Салова и Бухарестской, прораба зовут Петр Сергеевич. Телефон есть.
— Ну, дальше.
— Дальше просто. Около десяти пятнадцати в дверь позвонили. Дома были только бабы и младший брат, семнадцатилетний. Он болеет. Вошло человек пять. Говорит, в масках, в черной форме, с автоматами. Спросили про наркотики, потом забрали из жестянки восемьсот долларов и ушли.
— Деньги–то чьи?
— Общие, всей их семьи накопления.
Максаков выкинул окурок, протиснулся между Егоровым и участковым и толкнул дверь квартиры. Грязный коридор — узкий, фактически на одного человека, тусклая пыльная лампочка под потолком почти не дает света. По левой стене светлеют три дверных проема. Комнаты — почти одинаковые двенадцатиметровые пеналы, заваленные пестрыми тряпками. Из мебели — только покрытые шерстяными одеялами матрасы и несколько стульев. Две задрапированные женщины испуганно жмутся по углам. Смуглые мальчишки шумно играют во что–то прямо на полу. Потолки в желтых разводах недавних протечек. Обои давно потеряли первоначальный цвет. Из конца коридора тянет сыростью и неисправной канализацией. Холодно. Максаков машинально шагнул к забитому фанеркой окну и потрогал батарею.
— Тепло только в кухне, — низкорослая неопределенного возраста женщина показывала пальцем, куда нужно идти.
Он аккуратно переступил через стоящие на грязном полу миски с какой–то едой и отворил плотно прикрытую дверь, Здесь было теплее, чище и просторнее. Газовая плита пылала всеми четырьмя конфорками. Что–то булькало в синей кастрюльке. Не сводя с нее глаз, в углу у окна сидела такая же низенькая женщина без всяких признаков возраста. Возле кухонного шкафчика возился криминалист Леша Суворов. Судя по черным мазкам сажи на стенах и подоконнике, все остальное он уже обработал. За чужеродно–изящным круглым обеденным столом сидел бородатый мужчина лет сорока пяти и вполголоса отвечал на вопросы начальника розыска 105–го отдела милиции Гриши Варенцова. Максаков отметил, что борода у мужика наполовину седая, плечи опущены, а глаза прозрачные и абсолютно погасшие.
— Здорово, Алексеич. — Варенцов поднялся. — Ну чего… Подозрений у хозяина нет; Обход делается, но пока по нулям. Свидетели говорят…
— Постой. — Максаков еще раз окинул взглядом место происшествия, чувствуя какую–то неправильность. — А следак где? Кто сегодня твой отдел обслуживает?
— Размазков. Он уехал. Ждет на месте. — Варенцов развел руки. — Ты же его знаешь. Он сказал, что у него дел по горло.
— Сказал, чтобы я работал, а осмотр он потом по памяти напишет, — пояснил Суворов, не отрываясь от работы.
Максаков почувствовал, как злость сводит ему скулы. «Ослята», так называли в РУВД следователей, за редкими исключениями никогда не переламывались на работе, но всему есть свои пределы.
— Телефон здесь есть? — спросил он.
— Откуда?! — Варенцов удивленно воззрился на него. — На тебе мою трубку.
Размазков ответил после первого гудка:
— Слушаю вас. — Его голос просто излучал внимание.
— А я вас. Привет, Витя. Максаков моя фамилия. А ты чего не на Коломенской?
Пауза длилась почти полминуты. Видимо, Размазков не ожидал столь наглого вмешательства в его взгляды на ведение следствия.
— А чего там делать, Алексеич? — осторожно начал он. — Все равно на корзину работать.
— С чего это ты взял? — Максаков сдерживал готовую прорваться злость.
Размазкова он терпеть не мог за гнилость и нечистоплотность. О его тарифах на прекращение уголовных дел и изменение меры пресечения знало все РУВД, но тем не менее все это сходило ему с рук. Возможно, в связи с близкими отношениями между ним и начальником следствия.
— Как с чего? Я что, разбой у черножопых возбуждать буду? Меня за это по головке не погладят. А они явно звездят. Варенцову что, объяснять надо, как заявление на отказняк принимать?
— Виктор Юрьевич, — Максаков медленно и тщательно выговаривал слова, — немедленно прибудьте на место происшествия и начинайте осмотр.
Размазков на секунду взбрыкнул:
— Может, позвонить Сергею Никодимовичу? Спросим мнение начальника следствия?
— Лучше позвоним Александре Владимировне. Спросим мнение зампрокурора. — Максаков бил наверняка. Резко отрицательное отношение надзирающей за милицейским следствием Востряковой к подполковнику Осленко не могло быть не известно Размазкову.
— Сейчас еду, — буркнул он.
— Побыстрее, — усмехнулся Мак саков и добил: — Я понимаю — это не в «Калифорнийские вечера» за клубной картой, но все же поторопись.
Месяц назад Размазков расследовал дело об избиении охранниками известного клуба подвыпивших посетителей. Дело было быстро прекращено, а он неожиданно получил в подарок «золотую» карточку клуба, с практически неограниченным кредитом, причем считал, что никто об этом не знает.
— Так чего, работать, что ли? — с обескураживающей простотой спросил Варенцов, грустно убирая трубку в карман.
— А ты попробуй, Гриша! — Мак саков раздраженно похлопал его по плечу. — Это полезно иногда! Иди, пни своих участковых, Юрку пни, а то они обход, не сходя с места, сделают.
— Чего ты наезжаешь? — надулся Варенцов. — Тебе там хорошо сидеть. У тебя одни убой. Раскрыл — герой, не раскрыл — хрен с ним. А меня тут имеют за грабежи, разбои, кражи, отсутствие контроля за ранее судимыми, некомплект, за все, за черта лысого!
Он хлопнул дверью. Максаков мысленно выругал себя. Чего психанул? Размазков завел, а Варенцову досталось. Конечно, Гришка — не суперсыщик и не большой энтузиаст, но работать может, а должность у него собачья, и плющит его руководство, как и всех замов по оперработе на земле, постоянно и за все. Внутри тревожно продолжало сверлить щемящее беспокойство. К нему прибавилось чувство досады на собственную невыдержанность. Максаков остро переживал любые конфликты с людьми, за исключением таких гнид, как Размазков. Он с детства не умел долго дуться и всегда первым бежал мириться. Большей частью это воспринималось как слабость и вызывало злорадство у противной стороны. Максаков это понимал, но не хотел идти против своей сущности. Все равно бесполезно доказывать идиотам, что доброта и слабость — вещи разного порядка.
— Чай пейте.
Он обернулся. Хозяин протягивал ему дымящуюся пиалу.
— Спасибо. — Он машинально принял ее, ощущая густой аромат.
— Зеленый, — по–русски мужчина говорил фактически без акцента, — очень полезно.
Максаков вдруг почувствовал, что устал стоять. Чай действительно был вкусным. На углу стола лежал раскрытый паспорт.
— Спасибо, Луфтулло Ибадулаевич. — Он сделал еще глоток. — Вы давно в городе?
— Скоро год. — Рахмонов сел напротив.
— Какими судьбами? — Так вопрос звучал несколько мягче, чем «зачем приехали?»
— Работать. — Хозяин слегка развел руки. — Там, дома, воюют. Нет работы, нет еды, нет жизни.
— Можно торговать. — Максаков намекал на чисто азиатский Кузнечный рынок рядом.
