крестьяне. Так вот. Признание в некоторых, а то и во всех преступлениях, перечисленных в королевском указе от 14 сентября 1307 года, было получено от 134 из 138 тамплиеров, допрошенных в Париже. Стойко сопротивлялись пыткам и всевозможным издевательствам лишь четверо. Но о них мы поведем особый разговор, дабы не сгладить впечатления о высоком и непобедимом духе этих людей, которых просто забыли предупредить заранее, что надо сдаваться и начинать признаваться во всех грехах. Эти четверо безнадежно и бессмысленно отстаивали честь ордена и свое человеческое достоинство. Но в этом бессмысленном упорстве четырех рыцарей давала знать о себе та неистребимая сила, присущая рыцарям Храма еще в былые годы, которая и должна была в конечном счете направить челн после мучительного акта самоочищения и самосожжения к светлым, как казалось тамплиерам, и грандиозным по своему замыслу целям.
Вот коллективный портрет тех, кто торопливо произносил свои признания и проклинал под страхом пыток тот час, когда они вступили в орден. Вот она, коричневая грязь, комья земли, от которых надо было очистить белую тунику с красным крестом — символом мученичества.
Признания были получены как у руководителей ордена — Жака де Моле, Великого Магистра, и Гуго де Пейро, генерального досмотрщика, — так и у самых скромных его членов, например у Рауля де Грандевиля, хранителя плугов в приорстве тамплиеров в Мон-Суассоне. В 73 случаях по показаниям свидетелей на парижском и других заседаниях суда можно довольно точно определить социальный статус подсудимых: 15 из них были рыцарями, 17 — священниками (или капелланами) и 41 — служителями (или «сержантами»). Из других протоколов следует, что почти наверняка еще 28 обвиняемых были служителями, хотя и остальные 38 — известны только их имена — вряд ли обладали высоким социальным статусом. Средняя продолжительность их пребывания в ордене составляла 14 лет, а средний возраст вступления в орден был около 29 лет. В подобных обстоятельствах можно было бы вообще забыть о четверке стойких рыцарей, ни в чем не желавших признаваться, — столь впечатляющим был перечень полученных признаний и столь далеко идущие последствия он имел, безусловно подтверждая «серьезные подозрения» обвинителей даже в тех случаях, когда подозрениям этим явно не хватало объективной определенности.
Большая часть тамплиеров, состоящая в основном из так называемой коричневой братии, старалась изобразить себя невинными жертвами жестокой системы, справиться с которой им было не под силу. Признаваясь, что с ними совершали развратные действия, подсудимые утверждали, что участвовали в этих действиях против своей воли.
105 человек признались в том, что отречение от Иисуса Христа было в той или иной форме им навязано, но многие взяли на вооружение расхожую формулу: они поступали так «ore et non corde», то есть только на словах, ибо в сердце своем веру в Господа сохранили.
123 человека признались, что плевали на Распятие или на землю возле него или на различные изображения распятого Христа по приказу тех, кто принимал их в орден, однако некоторые утверждали, что плюнули в сторону или же просто притворились, что плюнули.
В 103 случаях подсудимые утверждали, что их целовали в неприличные места, обычно пониже спины и в пупок. Есть и некоторые вариации: один тамплиер, например, получив приказание поцеловать приора в пупок, решил этого не делать, потому что «живот у него был весь в струпьях от чесотки», и всего лишь коснулся живота носом.
В 102 протоколах имеются прямые и косвенные указания на то, что гомосексуальные связи между членами ордена поощрялись, хотя некоторые свидетели всего лишь «слышали от других» о том, что у братьев общие постели. Лишь трое тамплиеров признались, что на самом деле имели гомосексуальные связи с другими братьями, и один из них, Гийом де Жиако, служитель в доме Великого Магистра, показал, что, будучи на Кипре, имел сексуальные сношения с де Моле по три раза за ночь.
Что же касается идолопоклонства, то парижские слушания мало это прояснили. Всего 9 человек понимали, о чем идет речь; все они видели какую-то голову — от одного до двенадцати раз, — которой поклонялись тамплиеры во время своих собраний в таких далеких друг от друга городах, как, например, Париж и Лимасол. Голова выглядела по-разному: то с бородой, то ярко раскрашенная, то из дерева, то из серебра, то позолоченная, а то вдруг с четырьмя ногами — двумя спереди и двумя сзади. Наиболее четкое описание дал разговорчивый служитель ордена Рауль де Жизи. Он видел эту голову семь раз на различных собраниях братства, где иногда председательствовал Гуго де Пейро. Когда голова показывалась, все присутствующие падали ниц, поклоняясь ей. Выглядела голова жутко и была похожа на демона: стоило Раулю ее увидеть, как его охватывал страх и он едва мог сдерживать дрожь. Однако же, по словам рассказчика, в душе он никогда ей не поклонялся.
С некоторыми вариациями та же тема повторялась и на слушаниях в провинциях. В Каоре, например, большая часть свидетелей согласилась с показаниями того, кого допрашивали первым, — горожанина Пьера Донадери, сына местного буржуа. Его принимали в орден лет 30 назад. Во время обряда посвящения, происходившего в часовне, он, отойдя в сторону, снял с себя мирскую одежду и надел платье тамплиера, после чего, вернувшись к приору, обнаружил, что тот стоит «на четвереньках, подобно зверю», а он, Пьер Донадери, должен поцеловать его пониже спины и в пупок, а потом плюнуть на крест и многократно отречься от Бога.
Прошло не очень много времени, и подобные же признания стали делать рыцари, высшие иерархи ордена. Уже белая братия принялась чернить себя и поливать грязью белый хитон, словно совершая обряд самобичевания.
А 24 октября было сделано признание и самим Жаком де Моле. Он сообщил инквизитору Гийому де Пари, что был принят в орден сорок два года назад в Боне, в диоцезе Отён, Умбертом де Пейро, Магистром Англии, и Амори де ла Рошем, Магистром Франции. И признался далее, что после того, как он дал множество клятв относительно соблюдения обычаев и законов ордена, его плечи окутали плащом тамплиера, и приор Умбер де Пейро приказал принести бронзовый крест, на котором было изображено Распятие, и велел ему (Моле) отречься от Иисуса Христа, чье изображение держал перед ним. Он нехотя подчинился; потом ему велели плюнуть на Распятие, но он плюнул на пол. Когда его спросили в суде, сколько раз он плевал на Распятие, он поклялся, что плюнул только один раз и помнит это очень хорошо.
Зачем нужно было старому Магистру (в это время ему уже было за шестьдесят) чернить себя и делать подобные признания? Если он действительно раскаялся, то почему нельзя было произнести подобные признания сразу после ареста, почему понадобилось 10 дней передышки?
Впрочем, некоторые историки склонны объяснять неожиданное признание Магистра тем, что де Моле был совершенно сбит с толку, насмерть перепуган и, казалось, абсолютно утратил почву под ногами, ни разу не проявив себя в тот ответственный момент как сколько-нибудь решительный руководитель. Причину подобного состояния историки видят в том давлении, которое оказывали на Магистра королевские чиновники.
Во-первых, никто из историков, стремящихся представить портрет разбитого и замученного старика, сам и в глаза не видел де Моле. О человеке нельзя судить лишь по репликам, записанным на допросе инквизиции, где нет и не может быть никакой объективности.
Во-вторых, историки сами оказываются под влиянием собственного метода, основанного лишь на сборе фактов, не учитывая того, что описываемая эпоха была полна тайн и мистицизма.
Человек, стоящий во главе самого могущественного ордена, вряд ли мог напоминать обыкновенного испуганного старика. Магистр был воином, и напугать его мало что могло после тех крестовых походов, в которых он принял самое активное участие. Скорее всего, безразличие де Моле, его готовность произнести любое признание были продиктованы тем, что Магистр на этом этапе своей славной жизни осознал, что он успел-таки сделать нечто очень важное, нечто такое, с чем не может сравниться ни позор, ни физические муки, ни смерть. Что же касается «коричневых», то они спасали свою жизнь как могли и поэтому отвечали с готовностью на все вопросы инквизиции, прибавляя и от себя немало.
Накануне ареста произошло еще одно очень важное событие, и событие это не поддается никакому разумному объяснению с точки зрения современной исторической науки.
Вот как пишет об этом событии историк-реалист, для которого просто не существует никакой мистики: «Основная масса арестов планировалась как одновременный и внезапный налет на утренней заре 13 октября, в пятницу. Эта операция, успешно позаимствовав многое из опыта прошлых лет, когда
