О насилии

Санта-Клауса, поскольку мы предполагаем, что наши дети верят в него, и нам не хочется их разочаровывать; они делают вид, что верят, чтобы не разочаровывать нас, нашу веру в их наивность (и чтобы получать подарки, конечно). Разве не это обычно служит оправданием мифотворчества политиков, которое порой оказывается вполне искренним: «Я же не могу разочаровать простых людей, которые верят в это (или в меня)». И, кроме того, не служит ли эта потребность в поиске кого-то, кто «действительно верит», также стимулированию нашей потребности клеймить Другого как (религиозного или этнического) «фундаменталиста»? Странным образом кажется, что некоторые верования всегда действуют «на расстоянии»: для того чтобы вера могла функционировать, у нее должен быть некий решительный гарант, но этот самый гарант всегда является отложенным, смещенным, он никогда не представлен in persona. Непосредственно верующий субъект сам по себе для веры не нужен: достаточно предположить, что он существует, верить в него, представлять его в виде какой-то мифологической фигуры, не существующей в эмпирической реальности, или кого-то безличного («они верят…»).

И разве то же самое не происходит при любом глубоком переживании субъекта, включая плач и смех? Достаточно вспомнить действие феномена перенесенных/смещенных эмоций — от так называемых плакальщиц (женщин, нанимаемых оплакивать покойников на похоронах) в примитивных обществах до смеха за кадром на телеэкранах и надевания экранных масок в киберпространстве. Когда я конструирую «ложный» образ, который выступает вместо меня в виртуальном сообществе, участником которого я являюсь (например, в сексуальных играх застенчивый мужчина зачастую принимает экранный образ привлекательной, неразборчивой в сексуальных связях женщины), эмоции, которые я испытываю и «придумываю» как часть моего экранного образа, не являются просто ложными. И хотя то, что я принимаю за свое «подлинное я», не переживает эти эмоции, они, тем не менее, в некотором смысле «истинны». То же самое происходит и тогда, когда я, уставший после тяжелого рабочего дня, смотрю телесериалы с закадровым смехом: даже если я не смеюсь, а просто смотрю на экран, после просмотра шоу я, тем не менее, чувствую себя отдохнувшим…²²

События, которые имели место в Новом Орлеане после урагана Катрина, позволяют дополнить этот ряд предполагаемых субъектов субъектом, которому полагается грабить и насиловать. Трудно забыть сообщения о распаде общественного порядка, вспышках «черного» насилия, грабежах и изнасилованиях — однако более позднее расследование показало, что в большинстве случаев этого предполагаемого разгула насилия попросту не было: непроверенные слухи преподносились как факты средствами массовой информации. Например, 4 сентября New York Times привела слова начальника управления полиции Нового Орлеана об обстановке в спортивном комплексе: «Завидев простых прохожих, они сразу же нападают. Они избивают и насилуют их на улицах». Две недели спустя в интервью он признал, что некоторые из его наиболее шокирующих заявлений, как оказалось, не соответствовали действительности: «У нас нет ни одного официально подтвержденного убийства. Нет ни одного официально подтвержденного изнасилования или попытки изнасилования»²³.

Реальность неимущих черных, брошенных на произвол судьбы, оставленных без средств к существованию, таким образом, превратилась во вспышки черного насилия, в ограбления и убийства простых прохожих на улицах, где воцарилась анархия, в спортивный комплекс «Супердом», заполненный бандами, насилующими женщин и детей… Эти сообщения не были просто словами, они были словами, которые имели вполне материальные последствия: они вызвали страх, который заставил власти заняться переброской войск, затянул эвакуацию больных, побудил полицейских уволиться и помешал вертолетам садиться… Например, машины скорой помощи компании «Акадия» были заперты на стоянке после сообщений о разграбленной пожарной части в Ковингтоне, оказавшихся недостоверными.

Конечно, нарастанию ощущения угрозы способствовали настоящие беспорядки и насилие: грабежи действительно начались, когда ураган прошел мимо Нового Орлеана, но в основном мародеры брали предметы первой необходимости. И (ограниченная) реальность преступлений никоим образом не оправдывает «сообщения» о полном распаде общественного порядка, причем не потому, что такие сообщения были «преувеличенными», а по куда более серьезной причине. Жак Лакан утверждал, что даже если жена пациента действительно спит с другими мужчинами, его ревность все равно следует считать патологическим состоянием; точно так же, даже если богатые евреи в Германии в начале 1930-х годов «действительно» эксплуатировали немецких рабочих, совращали их дочерей, контролировали популярную прессу и т. д., нацистский антисемитизм по-прежнему был «ложным» патологическим идеологическим состоянием — почему? Патологическим его делала не признаваемая либидинальная нагрузка фигуры еврея: причины всех социальных антагонизмов проецировались на «еврея», объект извращенной любви-ненависти, призрачную фигуру, сочетавшую в себе отвратительное и притягательное. И то же самое относится к грабежам в Новом Орлеане: даже если бы все сообщения об убийствах и изнасилованиях соответствовали действительности, истории о них по-прежнему оставались бы «патологическими» и расистскими, поскольку они были вызваны не фактами, а расистскими предубеждениями, чувством удовлетворения, испытываемым теми, кто может сказать: «Вот видите, несмотря на налет цивилизации, черные остаются дикими варварами!». Иными словами, мы имели бы дело с ложью, преподносимой под видом истины: даже если то, что я говорю, фактически истинно, мотивы, побуждающие меня так говорить, ложны.

Как насчет очевидного правопопулистского контраргумента: если озвучивание фактической истины сопряжено с субъективной ложью — расистская позиция, — не значит ли это, что политкорректность не позволяет нам признать, что чернокожие все же совершают преступления? Ответ очевиден: нужно не просто не лгать, не фальсифицировать или игнорировать факты во имя некоей более высокой политической истины; нужно сделать нечто гораздо более трудное — изменить субъективную позицию так, чтобы высказывание фактической истины не было сопряжено с ложью субъективной позиции высказывания. В этом и состоит ограниченность стандартной политкорректности: вместо того чтобы изменить субъективную позицию, с которой мы говорим, она навязывает нам ряд правил относительно содержания. Не говорите, что чернокожие совершают преступления. Не упоминайте о том, что лесбийские пары дурно обращаются со своими детьми. Не рассуждайте о том, что бедные меньшинства жестоки к своим женщинам и детям… Но все эти правила относительно содержания на самом деле никак не затрагивают нашу субъективную позицию.

Конечно, мы отказываемся признавать такие мотивы открыто, но иногда они всплывают в нашем публичном пространстве в цензурированной форме — в виде отрицания того, что предлагалось как возможность, но затем сразу же было отвергнуто. Вспомним слова Уильяма Беннетта, правоверного неоконсерватора и автора «Книги добродетелей», сказанные им 28 сентября 2005 года в прямом эфире передачи «Доброе утро, Америка!»: «Я знаю верное средство снижения преступности, если заняться этим всерьез: всем беременным негритянкам нужно сделать аборт, и тогда уровень преступности снизится. Это невероятно смешно и морально неприемлемо, но уровень преступности снизится». Представитель Белого дома немедленно отреагировал: «Президент полагает, что комментарии здесь неуместны». Два дня спустя Беннетт поправился: «Я выдвинул гипотетическое предположение… Потом я сказал, что было бы морально неприемлемо советовать сделать аборт целой группе людей. Но так бывает, когда говорят, что цель оправдывает средства». Именно это имел в виду Фрейд, говоря, что бессознательное не знает никакого отрицания: официальный (христианский, демократический…) дискурс сопровождается целым рядом непристойных и брутальных расистских, се-ксистских и прочих фантазий, которые могут быть признаны только в цензурированием виде.

Здесь мы имеем дело не только со старым добрым расизмом — речь идет о чем-то гораздо более важном: принципиальных особенностях складывающегося у нас «глобального» общества. 11 сентября 2001 года был нанесен удар по башням-близнецам. Двенадцатью годами ранее, 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. 9 ноября возвестило о начале «счастливых девяностых», мечте Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории», вере в то, что либеральная демократия в принципе одержала победу, что поиски окончились, что вот-вот возникнет глобальное либеральное мировое сообщество, что препятствия, стоящие на пути к этой сверхголливудской счастливой концовке, являются эмпирическими и случайными, что сопротивление локально и встречается только там, где лидеры еще не успели осознать, что их время прошло. 11 же сентября, напротив, — главный символ окончания клинтоновских счастливых 1990-х,