Через два часа он убедился, что положение его безнадежно. Лошадь стала, увязая по брюхо; двинуть ее дальше не было возможности. Метель не унималась; как прежде, кругом был мрак, снег и выл ветер. «Что ж такое, ? подумал Алеша, и спина его похолодела: ? «стало быть…» Он слез, попробовал идти, но мешала доха. Он снял ее и побрел в одном пальто ? доху набросил через плечо.
«Ничего, ? говорил он себе: ? вперед, ничего». Он вздохнул, вспомнил о Лизавете, о художнице, о всех милых московских женщинах, которые любили бы его, если б он продолжал жить, ? вздохнул, как о навсегда ушедшем, и около громадного сугроба, одолеть который, он чувствовал, не в состоянии, Алеша сел. «Напрасно вы думаете ? ваше превосходительство», ? сказал он про себя с улыбкой: ? «что мы не мужественны, раз у нас нет идеи долга. Мы веселые люди, но мы не трусы–с». И Алеша засмеялся странным смехом, удивившим его самого.
Он завернулся в доху и решил ждать; а там видно будет.
XX
Три дня спустя Алеша в жару лежал у тетушки Аглаи Михайловны. Он не отморозил себе ничего, но простудился. Оказалось, что сугроб, у которого он уткнулся в снег — была рига, и плутали они на пространстве двух верст, между деревнями. Федот выехал более удачно, Алешу же нашел мужик, выбравшийся до свету на гумно молотить овес.
Аглая Михайловна была потрясена. Она не спала всю ночь, поставила свечи перед старинной иконой Нерукотворного Спаса, позвала двух докторов, влила в Алешу чайник малины и укутала шубами. Первую ночь он спал плохо: преследовали кошмары, он бредил метелью, ветром, стонал и охал. Но, видимо, тетушкины средства помогли; утром он проснулся покойней, умылся, и ему захотелось есть.
? Анисья, ? сказала тетушка: ? кофе барину, да разогрей бараночек, да лепешки, верно, готовы. Подай сюда.
В комнате топилась печь; пахло дымком растопок, за окном синел яркий день. Алеша приподнялся, взглянул на разрисованные морозом стекла, увидел березы, окутанные туманом инее, солнце, ? и глубокая, светлая радость залила его. Жизнь, жизнь! Молодость, любовь, счастье! Голова Алеши закружилась.
? Тетя, ? сказал он, немного задыхающимся голосом: ? пойдите-ка сюда.
Тетушка подошла степенно, с озабоченным видом; она была еще в белом утреннем чепце, но уже тщательно вымытая. От нее пахло старинными духами.
? Может быть, с калачом лучше хочешь? ? спросила она, и у ней был такой вид, что пить кофе с калачом или без него ? вопрос серьезный.
? Дорогая, ? шепнул Алеша, и вдруг крепко обнял, захохотал, стал целовать и мять ее. ? Вы славная тетушка, вы моя хорошая!
Аглая Михайловна сначала была смущена, потом увидела слезы, блеснувшие в Алешиных глазах, поняла все, и сама заморгала.
? Ну, слава Богу, слава Богу, ? бормотала она: ? значит, Он не желал твоей гибели.
Минуту спустя Алеша жадно пил кофе с любимыми горячими лепешками, а тетушка, сидя рядом, говорила:
? Я человек старый, и меня на другой лад не переделаешь. Полагаю я, что Лиза должна была мне написать о своей свадьбе заранее, так я считаю. Она добрая девушка, но легкомысленная. А я недовольна ? забыла меня. Так же и насчет твоей истории: я считаю, что это промысел Божий, урок, который дается тебе в назидание, быть может, для изменения твоей жизни.
? Да что менять-то, что? ? почти вскрикнул Алеша. ? Тетя Аглая, ей Богу, нечего. Ну, я молод, мне жить хочется, это верно.
? То–то вот и есть, что вы теперь не такие, как была молодежь в наше время. Все о себе, для себя…
? Это правда, тетушка, ? сказал Алеша: ? я для себя живу. Ничего, ? прибавил он беззаботно: ? как– нибудь проживем. Я, ведь, другим не мешаю, пусть как хотят устраиваются. А вы взгляните, какое солнце, какой иней замечательный. На салазках бы сейчас, на лыжах…
? Вот именно я и не позволю.
И тетушка проявила довольно большую стойкость: пока окончательно не поправится ? никуда.
Алеша провел в ее мягком, теплом углу недели две. Лизавете написали, изложили причины задержки. Алеша же развлекался игрой на китайском бильярде и раскладываньем с тетушкой пасьянсов.
Иногда приезжал молодой сосед, помещик, румяный, свежий. Он очень почитал тетушку, целовал ей руку и сначала немного стеснялся Алеши, как человека столичнаго. Потом привык, и они вместе играли в бикс.
? Очень сожалею, ? говорил сосед, потирая руки: ? что здесь нет настоящаго бильярда. Да. Мы сыграли бы с вами пирамидку. Разумеется, без интересу. Так на так. Да, да. Так на так.
Потом он расспрашивал его о его приключении.
? Могли замерзнуть? Скажите, пожалуйста. Как жаль! Вот какой опасный случай. Да.
Слово «да», и «так, так» он прибавлял почти к каждой фразе.
Некоторые помещики приезжали даже поздравлять Аглаю Михайловну с благополучным исходом Алешиной истории. Алеше все нравилось. И помещики коренные, и генералы, и прасолы, которых тоже приходилось видеть.
Но больше всех понравилась Анна Львовна, молодая дама, которую не очень чтила тетушка, ? из села Серебряный Бор.
Эта Анна Львовна была вдова, жила частью в деревне, частью за границей, преимущественно в Ницце, как многие русские помещики; в деревне же вела энергический образ жизни, хозяйничала, ездила по гостям и охотилась; у нее была свора борзых, и нередко скакала она по полям, на поджаром своем англо–арабе; соседи принимали ее в настоящие охоты. Не дурак она была и выпить, но знала меру; могла рассказать анекдот; когда бывала в ударе, плясала русскую и неплохо пела под гитару.
С Алешей у них сразу установились дружественные отношения. Не прошло четырех дней, как у подъезда снова загремели бубенцы ее тройки. Очень усатый кучер осадил коней, из узких городских санок выскочила Анна Львовна в шубке, берете, с огнем горящими щеками; кучер отирал оледенелые усы; лошади под синей сеткой объезжали двор шагом. За деревьями парка, изнемогавшими под инеем, вставала луна.
— Ну, — сказала она, поблескивая темными глазами: — выздоровели? Как дела?
Алеша знал, что теперь никакая тетушка не удержит его дома. Да и на самом деле — он был здоров.
Наскоро пили они чай со свежим маслом и баранками, разогретыми на самоваре. Аглая Михайловна, впрочем, была суховата с гостьей: сидела особенно важно, в своей белой кофте, и по временам выходила из комнаты — с значительным выражением.
— Салазки есть? — спросила Анна Львовна, откусывая крепкими зубами хлеб с маслом. — Должны быть; пойдемте кататься с пруда. Тут пруд хорош, я знаю. И вечера такого нельзя упускать.
Ее гибкая фигура, тонкая шее и вздрагивающия ноздри говорили, что ничего не следует упускать в жизни. Чем–то она напоминала скаковую лошадь.
— Голову не сверните себе, — сказала тетушка, когда они встали, и недовольно поправила наколку. — Алеша и так чуть не замерз… Там есть прорубь, на речке, осторожнее.
— Не бойтесь, — крикнула из прихожей Анна Львовна: — целы будем!
Весело было идти в парке, под златотканным инеем. Скрипят валенки, скрипят салазки. Золотящийся полусумрак, тайные узоры ветвей, стволов на снегу, тихий сон инее. Все это колдовское, необычайное, какое бывает только в русские зимы под Рождество.
Анна Львовна верхом садится на салазки, Алеша за ней. Легко отталкиваются они, — синие, огненные алмазы снега мелькают все быстрей, и все холоднее дышать: дорожка от прудов к речке наезжена, санки летят быстрей, быстрее, бесшумно тонут за горизонтом звезды и небесный свод ? вот она речка. «Правей!» хочется крикнуть Алеше, да не стоит, — если уж судьба лететь в прорубь, значит судьба, там разберут. Лучше — обнять крепче эту Анну Львовну, чувствовать огненную щеку рядом со своей, глядеть на волшебные пелены снега, на дивное небо в звездах, окристалевшее от мороза. Р–раз! Салазки проносятся у
