Я здесь, Инезилья, стою под окном.
Объята Севилья и мраком и сном.
В большой комнате Федюка соорудил стол, порядочно накрытый, с цветами, огромной бутылью белого вина, окороком и всякой доброй снедью.
— Ну, — сказал Алеша: — пришли. Пора. Ведь, это чорт знает, есть хочется.
— Успеешь, — ответила Лизавета. — Пан, чего вы там важность напускаете? — Она посмотрела на него, потом вдруг захохотала. — Смешной вы, как ребенок!
Она схватила Петю под руку и бурным маршем прошла к столу. Козлороги, барышни, студенты, все кинулись по местам. Федюка поздравлял Кшипшицюльского водченкой, пил за процветание искусства и выразил мысль, что со своей стороны, как русский дворянин, мог бы этому посильно способствовать.
— Способствовать? — переспросил Алеша. — Да чем же, что ты врешь?
— Конечно, — ответил Федюка с достоинством: — я не богат, но и не нищий, это раз. Например, если бы какой–нибудь журнал… ну, современный, что ли… я бы мог дать пай. Для меня, могу сказать, хорошие люди — все.
— Пан, — сказал Алеша: — вы не думайте, он вам денег не даст.
Кшипшицюльский повел глазами удивленно, слегка шокированный, и ответил:
— Разве ж я собирался печатать журнал?
Алеша еще больше развеселился.
— Да ничего, может, и даст. Он добрый, простой. Тюфяк… Размякнет, так и даст.
— Повторяю вам, мне безразлично, даст ли мне господин денег на журнал или нет, потому что я не собираюсь становиться издателем.
— Господа, — сказал Петя, подымаясь, со стаканом вина: — обращаю ваше внимание на то, что сегодня у нас прощальный бал.
Петя на радостях подвыпил, щеки его закраснели.
— Да, — продолжал он: — мы на–днях уезжаем, год кончается, надо выпить за наши добрые отношения, друг за друга. Имейте в виду, господа, что никто не знает, что будет в следующем году. Может, мы станем иными, или другое время будет, во всяком случае, сейчас я подымаю стакан за наше доброе содружество, за веселый, славный год.
— Браво! — закричали кругом. — Оратор! Мирабо, талант! — Петя сам захохотал над своим красноречием, но все же у него было чувство, что он кое–что сказал правильно. Верно, год кончался, и для него, Пети, в этом году было столько света, радости, неведомых раньше чувств, что в его жизнь он врезался незабываемой чертой. И не мог он не сознаться, что ему жаль бросать Москву, Филипповский переулок, и не очень хочется к дедушке в деревню.
— Все едут, — говорил Алеша: — кто куда. Должен сказать, что я тоже уезжаю.
— Почему всеобщее бегство? — спросил Федюка, закусывая редиской седьмую рюмку. — Для чего? Куда?
— Мы едем в Крым с Анной Львовной, — ответил Алеша. — Солнышка хочется, моря. Думаю обойти пешком южный берег… К Кавказу, в Сочи, на Новый А?он. Все хочется посмотреть, простой жизнью пожить.
— Да, — сказал Федюка глубокомысленно: — природа. Это великое дело. Я же, должен сознаться, преимущественно люблю русскую природу. Как никак, — он гордо выпрямился, и красный жилет его еще больше надулся: — я русский дворянин, в шестой книге записан. Я был за границей, но не люблю. Не одобрил.
Он налил себе восьмую и прибавил:
— Такого продукта там не найти.
Между тем, бутыль донского убывала. Студенты разволновались, поднялись споры. Лишь Зина с Кшипшицюльским молчаливо засели на диване в соседней комнате и что–то шептались. Анна Львовна села за пианино, начались танцы. В углу студент с фарфорово–бледным лицом и голубыми глазами напирал на противника, крича:
— А Византия? Вы забываете влияние Византии?
— Я утверждаю, что новое искусство вносит благодетельную революцию, и постольку оно желанно.
— Но оно корней не имеет! Где корни? Все русское просвещение шло с Востока, нам не привьешь парижских выдумок.
— Позвольте, Пушкин воспитался на французах…
— Вы противоречите себе. Пушкин ругался, как извозчик и любил московских просвирен.
— Господа, в сторонку, невозможно же, мешаете танцевать.
Но византинист с голубыми глазами уже ничего не слышал: он наседал на врага, сторонника стиля модерн, стараясь подавить его Византией.
К двум часам, когда стало светлее, решили, что расходиться рано; следует ехать за город. Денег было мало, но настроение росло; нервная сила не израсходована, дивна майская ночь, — и нельзя было удержать эту ватагу.
Раздобыли извозчиков, скромных Ванек, и, усевшись по трое, поплелись в Петровский парк.
В Москве светало. Гасли фонари, бледные, очаровательные тона разсвета проступали над Триумфальной аркой. Улицы были пусты, лишь временами мчались лихачи. Алеша соскочил со своего извозчика, догнал переднего, где сидели Петя и Лизавета, вспрыгнул старику на козлы и, обняв его, подгонял лошадь. Потом так же моментально удрал. Сзади на него улюлюкали, гикали, свистали.
В «Мавритании» пили кофе с коньяком, хохотали, болтали, нельзя было понять, о чем, собственно, идет речь, но всем было необыкновенно весело. Подымалось майское солнце и косым лучом, сквозь деревья парка, ударило по ресторану, усталым официантам, молодежи.
Федюка встал и, обращаясь к Лизавете, сказал:
— А теперь предлагаю выпить за председательницу, дай ей Бог здоровья и многая лета, а также плодоносность чрева. Ура!
Федюка поднял бокал, все зашумели, зачокались, поздравляли, и на этом бал кончился: было половина пятого, ресторан запирали.
Назад шли пешком. Старый парк был пронизан светом, утренним, неизъяснимо–свежим. Трава серебряная, в росе. Чуть дымится пруд. Глубок, пахуч, прекрасен воздух.
Петя не чувствовал под собой ног, Лизавета тоже. Светлое, радостное возбуждение, опьянение, независящее от вина, владело ими. Не силы ли самой весны, любви несли их? Это возвращение ярко врезалось в память, как праздник света и счастья, когда все существо человеческое полно огня, который, как говорят, сходит с неба.
По Тверскому бульвару шли втроем: Алеша, Петя и Лизавета; остальные же разбрелись. Бульвар был также чист; голуби стайкой бродили у кафе, позлащенные солнцем.
Лизавета вдруг свернула в боковую дорожку, быстро опустилась на колени и горячими губами, так часто горевшими на Петиных, поцеловала эту убогую, но родную землю Москвы. То же сделал и Петя. Алеша улыбнулся на них, свистнул и цыркнул на голубей, радужной тучкой взлетевших при их приближении. Эти светлые голуби, засиявшие в солнечном блеске, показались вестниками чего–то доброго. На глазах Лизаветы выступили слезы. Петя взял ее под руку. Она на минуту замедлила шаги, будто устала от волнений.
— Как я счастлива! — шепнула она. — Если б ты знал! — Петя знал это, по себе. Он с любовью пожал ее руку.
?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
XXVIII
