на самой окраине дачу и раздобыл себе поношенную, но более-менее приличную одежду. Удалось наскрести и какой-то мелочи – как раз на маршрутку хватит. А дальше… Полтора часа я дремал в маршрутке. Потом, когда въехали в Киев, тупо пялился сквозь окно на огни города. В голове ни одной мысли… Только мелькают лица друзей, оставшихся в сорок первом. Появляются перед мысленным взором и исчезают… Одновременно, я всеми силами гнал от себя мысли о том сне, который видел перед пробуждением. О том, что могли эти сны означать. Маршрутка остановилась на светофоре. Все так же, равнодушно глядя в окно, я скользнул взглядом по окружающим площадь Победы домам. На крышах двух домов, стоявших на противоположных сторонах проспекта, взгляд зацепился за большие цифры и замер. '1941' – возвещали цифры на доме, стоящем слева от проспекта Победы. '1946' – справа от проспекта. Не обращая внимания на взгляды людей, я глухо застонал.
Как я появился дома, как объяснялся с родными – оказывается, отсутствовал я всего лишь три дня – это дело сугубо личное, и никого не касается. Когда все разборы закончились, я, первым делом отоспавшись, залез в интернет и перечитал краткую историю Великой Отечественной Войны. Мы победили. Но, победили на восемь месяцев позже, чем в той истории, которую я помню. Победили на сотни тысяч, а может и – миллионы жизней позже. Когда все пошло не так? Если не считать моего появления, оставшегося историей практически незамеченным (несколько упоминаний об отряде Алексея Найденова, убившего первого рейхскомиссара Украины Эриха Коха, я все же нашел), то отличия начались с Курской дуги. Не зря… Ой, не зря я видел тот сон! Только, это был не сон. Это я видел, как изменялось само время. В общем, контрудар немцев под Курском оказался неожиданностью для Красной армии. Точнее, даже не неожиданностью. Советское командование ожидало удара немцев, но… Наступление ожидалось немножко не в том месте, где оно произошло на самом деле. До последнего момента в Ставке велись споры об этом. Были и правильные точки зрения, но однозначного подтверждения, а следовательно – и поддержки, они не получили. В результате, немцам удалось прорвать фронт и, организовав небольшой котел, снова прорваться на восток. Недалеко. Километров двести-триста, но и этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы задержать Красную армию. Достаточно для того, чтобы еще сильнее укрепить оборону, в том числе – и на правом берегу Днепра. Сколько жизней потребовалось, чтобы преодолеть последствия моего вмешательства – я старался об этом не думать. Иначе, можно сойти с ума. Я действовал по обстоятельствам. Я воевал и не прятался за спины других. Делал, что мог… Я убил палача, загубившего тысячи невинных жизней. Того, кто должен был загубить еще тысячи. Точка.
В моей жизни, несмотря на все изменения истории, практически ничего не изменилось. Те же родители, та же квартира, та же работа… Только исчез один из моих друзей, и никто не помнил о нем. Никто вообще не знал о его существовании. Зато, появились два новых друга… Вот и все перемены в моей жизни. Внешние перемены. А внутренние… Это – слишком личное.
Несмотря на то, что 'новый', как я его называю, День Победы празднуется восемнадцатого января, девятое мая все равно осталось для меня праздником. Точнее, не праздником, а днем памяти. Я никому ничего не говорил об этом. Кому рассказать о всем произошедшем – решат, что совсем свихнулся. Нет, я просто взял на неделю отпуск и поехал в Ровно.
Не задерживаясь в городе, я сел на маршрутку и отправился в те места, где побывал семьдесят лет назад. Поля, проселки… Мост на том самом месте, где когда-то, в сорок первом, мы устроили взрыв… Леска, в котором мы останавливались перед нападением на этот мост, уже нет. Нет и хутора Ежи Копченко. По разбитому проселку вхожу в Сенное. Давно уж нет той бабушки, которой я тогда нахамил, а чувство вины, несмотря на то, что успел извиниться, осталось. Впрочем, это село имеет очень мало общего с тем, которое я помню. Дома другие, люди другие… Где-то здесь мы столкнулись с эсэсовцами, и где-то здесь мы потеряли Семена и Филиппа. Дальше в лес. Господи, как замусорено все! Почему-то глаз режут именно эти бутылки, банки, всякий мусор, разбросанный по обочине. Глупо, но такое у меня чувство.
На то место, где был наш последний лагерь, в который я так и не вернулся после неудачной атаки на железнодорожную станцию, я вышел уже к вечеру. Места вроде те, а вроде и нет. Следов лагеря, конечно, не сохранилось. Мы ведь даже не успели вырыть землянки. Я хожу туда-сюда и вспоминаю. Здесь был лазарет… А тут сидел Митрофаныч… Лица… Лица… Воспоминания… Как же все изменилось! Как же все похоже на то, что было тогда!
Перед самой темнотой я решил развести костер. Май, но ночью еще холодно. Палатку я решил не ставить. Все равно сомневаюсь, что удастся заснуть. Достал лопатку и принялся копать ямку для костра. На втором копке штык лопаты уперся во что-то. Что-то маленькое… Вывернув землю, я чуть пошарил рукой и принялся разглядывать потемневшую гильзу. 'Мосинка'. Кто сделал это выстрел? Селиванов? Антон? Может – сам Митрофаныч? Или кто-то еще, кого я так и не успел узнать? А может быть, эта гильза принадлежала одному из полицаев, участвовавших в нападении на лагерь?..
— Доброго здоровья, сынку, — услышал я сзади сухой старческий голос. — Ты чого тут?
Вздрогнув от неожиданности, я обернулся. Позади стоит высокий, худой, но еще крепкий дед. Одет он в старые брюки и синюю, дешевую клетчатую рубаху. Из-под густых, седых бровей меня буравит настороженный взгляд. Когда я обернулся, мне показалось, что дед тоже вздрогнул и принялся пристально в меня всматриваться. Это длилось буквально секунду, а потом он покачал головой, словно отметая какую- то мысль.
— Добрый вечер, — поздоровался я, поднимаясь. — Турист я. Решил, вот, заночевать…
— А-а-а… — протянул дед. — А я думав, шо ты одын з тых… як их… чорных архэологив.
— Да, нет… — я пожал плечами. — Просто остановился здесь наночь. Под костер ямку копаю.
— Казымыр Ежэвыч, — дед подошел ко мне и протянул руку.
Я вздрогнул. Казимир Ежевич? Казик??? Гильза выпала из моих пальцев и снова упала в ямку, в которой она пролежала семьдесят лет. Я смотрю на старика и, сквозь его сморщенное лицо, все четче проступает другое – детское, чуть шаловливое лицо пацаненка Казика. Опомнился я только от того, что Казик… Нет! Казимир Ежевич нахмурился, продолжая стоять с протянутой рукой.
— Леша, — просто представился я дрогнувшим голосом. Рукопожатие старика оказалось неожиданно крепким.
Казик… На глаза навернулись слезы и я поспешил отвернуться. Сделал вид, что снова занялся костром.
— Знаешь, шо цэ за мисцэ[27]? — спросил Казимир Eжевич, присаживаясь рядом.
Я промолчал, неопределенно пожав плечами. Что я ему отвечу? Я-то знаю… Но я не могу ему открыться. Возраст-то у Казимира Ежевича уже почтенный – не дай Бог, инфаркт хватит, если узнает, что перед ним его бывший командир, оставшийся таким же молодым, каким погиб тогда, в сорок первом. Пусть лучше он не знает… Пусть никогда не узнает, что я натворил.
— Тут, за вийны, партызаны стоялы, — продолжил Казимир Ежевич. — Я сам в тому отряди був. А командыр у нас якый був! От я тоби роскажу зараз…
И он принялся рассказывать. О том, как ушел в лес с дядей и красноармейцем, прятавшимся на хуторе его отца. О том, как мы били немцев и полицаев. О том, как он наблюдал издалека за нашим последним боем. О том, как передал все увиденное ровенскому подполью… Казик так и остался среди подпольщиков. Потом, когда в этих лесах появились новые партизанские отряды, был связным между ними и Ровно. Рассказывал о Струтинских, Медведеве… Больше всего я хотел – и боялся – услышать о дальнейшей судьбе тех, кого знал, но Казимир Ежевич так и не рассказал этого. По ходу рассказа, я кивал, говорил ничего не значащие слова – просто подтверждая, что слушаю…
— …Так мы и воювалы, — закончил Казимир Ежевич свой рассказ. — А сюды я вжэ рокив десять як хожу. Тягнэ чогось час вид часу…
Не говоря ни слова, я вынул из рюкзака бутылку водки и два стаканчика. Чуть подумав, достал третий и хлеб.
— Давай выпьем Казик… — я прикусил язык и, откашлявшись, поправился. — Давайте выпьем Казимир Ежевич. За упокой душ тех, кто погиб на той войне.
Дождавшись кивка, я разлил водку по стаканчикам, положил сверху на один из них кусочек хлеба и поднял свой стаканчик.
— Царствие им небесное…
