Звездолёт, открытый всем ветрам (сборник)

Я говорю им: можете не верить, что я проспал ночь в той хибарке, и что даже сквозь сон я ощущал бумажное шевеление, шебуршание термитов в их гнездах; их тихую возню, каждый индивид размером с те воксели, что применяются в компьютерной томографии мозга.

Можете, стало быть, и не верить, что, наконец проснувшись, я был уже не один в поселении термитов…

Не верьте, что произошло следующее: я поднимаю голову и моргаю в рассветном полумраке. Вижу, что ко мне размашистым шагом приближается человек. Затем — крепкое рукопожатие, глубокий бас:

— Позвольте представиться, сэр — мистер К. С. Димакакариакарта! Польщен знакомством, сэр! — И смеется при виде моего замешательства. — А вы думали, что вы первый открыли это место? Ла! да оно уж давно служит пристанищем путникам! Посмотрите вокруг! Такой старины уж лет сто нигде не видали!

Но должен признать: тому, что случилось потом, я и сам не очень-то верю.

Мистер К. С. Димакакариакарта все говорил и говорил. В этом я уверен.

Но я не помню, сразу он мне рассказал или потом, что он является — или что он когда-то был — важным человеком, бизнесменом. Я также не помню, когда именно я узнал о причинах его умаления в статусе. Темные намеки на темные обстоятельства, на преступное прошлое, откровения о поспешных сменах адреса…

Честно говоря, я его почти не слушал.

Из-за нее.

Его жена — подошла и встала рядом. И своим появлением отметила начало нового рождения, подобному тем, о которых поется в «Бхагават-Гите». Когда-то давно я с друзьями увлекался изготовлением кукол из разного хлама, который мы подбирали во дворах и в переулках родной деревни.

Эти куклы, смастряченные из выброшенных соломинок от коктейлей, бутылочных крышек и тому подобного, изображали собой героев индийского кино и индусских божеств — мальчишки вроде нас не видели между ними особой разницы. Какие битвы разыгрывались за обладание пустыми банками из-под газировки, из которых можно было сделать бочкообразное тулово Рама! Еще желаннее были банки из-под «Кока-Колы», за тот романтический ореол, который окутывает все западные товары.

Вот и тут в поселке я снова вернулся к этому хобби, но на этот раз не ради кукол. Я даже не знаю, как назвать то, что выходило из-под моих рук… «Камера забытых вещей»? Ха! Они бы рассыпались под тяжестью такого названия!

Попросту говоря, это были вещи, которым хотелось быть. Всякие обломки и обрывки, которые просили меня сложить их вместе вот так и вот этак.

Часто я сам поражался хитроумию моих рук.

Они придумали способ соединять тростинки аангали, не используя между ними креплений. Заключали синие маки в роскошные птичьи клетки, плетенные из ивы. Подвешивали под сенью деревьев трафареты, превращавшие абстракционистские пятна птичьих приношений в узоры на земле.

Полные пустяки, один словом. Так, забава, безделица… (Поэтому вообразите мое изумление, когда много позднее на них набрел знаменитый куратор и этнолог доктор миссис Сарью В. Тамхан, и невероятный шум, который они наделали…)

Почему же я тут о них заговорил? И зачем я вообще ими занимался?

Понятно: я еще не написал ее имя.

Вот оно: Рани. Моя царица…

Если, как предполагает кое-кто из зоологов, искусство — это наша разновидность брачного танца, то именно жена мистера К. С. Димакакариакарты первой подвигла меня тогда на прыжки с растопыриванием перышек. Вдохновила меня на украшение моего гнезда…

Даже и сейчас она стоит перед моими глазами, ее радужное свечение впечатано в изнанку моих глаз; шелест материи — ее сари, ее чоли, ее одхани — переливисто-синие, как эмаль по меди…

А ее смех! — смешок гобоя. Как она покачивала головой, восхищаясь какой-нибудь заковыристой игрушкой моей конструкции!

Такая изгибистая она была, такая изогнуто-выгнутая, округлее любого круга! Выпуклости, терзающие человеческое сердце. В бедрах широкая; а какая полнокровная, какая медоточивая грудь! Улыбка пухлощекая в ямочках. Кожа цвета корицы, несравненная в своей сытой мягкости. А когда она выходила танцевать, о! — когда вечерами она выступала вперед, а мы выбивали ритм ладонями! Такое красноречивое тело, столько норова в наклоне головы, во взгляде из-под ресниц! — столько новизны в древних жестах, выразителях глубоко-женской Тайны, перед которой даже Господь Шива мог только подавить вздох в своем синем горле и покориться…

Уж если я, птица невеликого полета, не мог завлечь такую красоту, то уж муж ее и подавно: складки кожи на шее в пятнах пигментации, жирные, избалованные мочки ушей и вытянутая вдоль верхняя губа придавали ему сходство с перепуганной черепахой.

Со временем мое искусство достигло своей цели (хотя мое искусство меркло, ничтожное в сравнении с ее мастерством) — и наконец, однажды ночью, она пришла. Ее вхождение в мою хибарку сопровождалось японским восклицанием «шиин!» — звукоподражанием отсутствию всякого звука.

В драгоценном молчании она возлегла на меня. Ее тяжесть вжала меня в пол в сладчайшем удушье, ее ткани обволокли нас райским шатром; а вокруг нас сочувственно шебуршало и шевелилось гнездо, и цари термитов шуршали крылышками по сырым галереям, а снаружи пел соловей, и руки мои двигались, изумив нас обоих своим хитроумием, и ее тихий вскрик, исторгнутый подобно тем свиткам, что вылетают из уст фигур на средневековых европейских полотнах, кончил тишину ночи…

Я был тогда еще молод — поскольку умер до срока — и познал до того лишь одну женщину (молоденькая девушка, Тарита, в кое-как прошедшем свидании на пожухлой траве газона возле маслоочистительной фабрики на выезде из их деревни — «О, Тарита, в санитарно-защитной зоне „Б“ я возлег с тобой на ложе, окропленное коктейлем из банки…»).

И все же уже тогда я знал, что ни одна женщина не может сравниться в желанности с Рани.

На следующую ночь она снова пришла, как приходила и много ночей после того.

Дни тогда были темнее, чем промежутки меж ними. Ожидание было пыткой, равной по силе ожидаемым мною восторгам — хотя и облегчаемой в какой-то мере тем фактом, что мистер К. С. Димакакариакарта нечасто появлялся среди нас, поглощенный неким своим проектом.

То немногое, что я знал об его замыслах (мне они были глубоко безразличны — я был только рад его отсутствию), я понял из жалоб Рани на то, что его работа изменила их хижину. Их брачное ложе, сказала она, поросло сталагмитами. Она описывала какие-то складки, паутины и опахала в проемах стен…

Возможно, я бы обратил больше внимания на ее слова, но моя хибарка тоже претерпевала изменения. Стены, пол, потолок собирались в мелкие складки, и странного вида морщины пробегали по поверхностям с бумажным шорохом…

Рани ошибается, ее муж не имеет отношения к переменам, думал я. Просто термиты откликнулись на изменения погоды…

Но нет. Я не до конца с вами откровенен. Если я вообще тогда думал, то я думал либо ни о чем, либо же о ней.

По всей пустыне установился сезон дождей. Но внутри моей хибарки он наступил задолго до того.

Рани, стихия, стихия дождя, беспечных тайфунов, проливных дождей неба и ночи.

О, горе мне! Любовь моя, мое неутомимое утомление, моя безысходная радость!

Ребра мои трещали, плоть моя была усеяна созвездием синяков — этакий гороскоп, ободранный до крови, — и работы мои удавались сильнее обыкновенного. Туман вдохновения. Букашки из волокон древесной коры — настолько убедительные, что их прототипы отворачивались от своих сородичей и совокуплялись с моими творениями; портрет моей возлюбленной, выполненный из чешуек крыльев бабочек; форма из глины, испаряющая воду и превращающая ее в ледяные глаза ночей, плачущие с наступлением рассвета…

И прочее в этом роде. Дети, творцы и покойники — все они живут, не зная времени. Эта полоса моей жизни длилась вечно… и закончилась слишком скоро.