О Фотографии

тографии постепенно передаются тревоги и смуще­ние модернистского искусства. Сегодня многие про­ фессионалы обеспокоены тем, что эта популистская стратегия зашла слишком далеко и публика забудет, что фотография все-таки благородное и возвышенное

занятие — короче, искусство. Ибо модернистское про­движение наивного искусства всегда содержит одну оговорку: чтобы уважалась его собственная скрытая претензия на изощренность.

Не случайно, что, когда фотографы перестали обсуж­дать, является ли фотография искусством, публика признала ее таковым — и фотография большими си­лами двинулась в музей. Натурализация фотографии в художественном музее есть окончательная победа столетней кампании, которую вели модернисты за то, чтобы стереть границы в определении искусства, ибо для этого наступления фотография была гораздо более удобной территорией, нежели живопись. Потому что разделительную линию между любителем и профес­сионалом, между примитивным и изощренным в фо­тографии не просто труднее провести, чем в живопи­си, — в ней мало смысла. Наивная, или коммерческая, или утилитарная фотография и фотография самых одаренных профессионалов — одной породы. Сним­ки безымянных любителей бывают так же интересны, сложны формально, также показательны в смысле воз­можностей фотографии, как произведения Стиглица или Эванса.

Предположение, что все виды фотографии принад­лежат к непрерывной, внутренне связанной традиции,

когда-то казавшееся слишком смелым, теперь пред­ставляется самоочевидным, определяет современные фотографические вкусы и допускает неограниченное их расширение. Правдоподобным же оно стало толь­ко тогда, когда фотографией заинтересовались кура­торы и историки и ее стали регулярно выставлять в музеях и галереях. Музей не отдает предпочтения од­ному какому-то стилю. Он представляет фотографию как собрание параллельных стилей и задач, сколь угодно различных, но не воспринимаемых как взаим­но противоречащие. Эта деятельность музеев имела огромный успеху публики, реакция же самих профес­сиональных фотографов была неоднозначной. Ново- обретенная легитимность фотографии не могла их не радовать. С другой стороны, они видели угрозу в том, что самые художественные изображения обсуждают­ся в одном ряду со всеми другими типами изображе­ний — от фотожурналистики до научной фотографии и семейных снимков. Это якобы низводит фотогра­фию до чего-то тривиального, вульгарного, до обык­новенного ремесла.

Но подлинная проблема с включением функцио­нальных фотографий (то есть сделанных для практи­ ческих целей, коммерческих надобностей или просто на память) в общий корпус фотографических дости­ жений не в том, что это принижает фотографию, рас­сматриваемую как искусство, а в том, что эта практика

противоречит природе большинства фотографий. В большинстве случаев камера используется для созда­ния фотографий преимущественно наивного или де­скриптивного характера. Но в новом контексте, в му­зейной или галерейной экспозиции они перестают быть фотографиями «о» сюжетах в прямом или пер­вичном смысле, они становятся исследованием воз­можностей фотографии. Поселившись в музее, фото­графия сама начинает казаться проблематичной — в том смысле, как это ощущали очень немногие рефлек­тирующие мастера, в чьих работах именно ставился вопрос о способности камеры отразить действитель­ность. Эклектические музейные коллекции подчер­кивают произвольность, субъективность всех фотогра­фий, включая явно дескриптивные.

Выставки фотографий в музеях стали таким же ти­пичным мероприятием, как персональные выставки художников. Но фотограф отличается от художника, даже во многих серьезных съемках у него роль второ­го плана, а при обычном фотографировании — почти несущественна. Постольку, поскольку нас интересу­ет объект фотографии, мы ожидаем, что фотограф не будет выпячивать себя. Так, успех фотожурналисти­ки предопределяется тем, что работу одного классного фотографа трудно отличить от работы другого — за ис­ ключением тех случаев, когда кто-нибудь из них моно­полизировал какую-то тему. Сила этих фотографий —

в изображениях (или копиях) мира, а не в сознании индивидуального художника. В подавляющем боль­шинстве фотографий, сделанных прессой, военными, полицией либо в семьях, или научного и промышлен­ного назначения любой след индивидуальности того, кто стоял за камерой, противоречит основному требо­ванию к снимку: чтобы он был документом, диагнозом, информацией.

Подписьхудожника на полотне—естественная вещь, на фотографии — нет (если она есть, это выглядит дур­ным вкусом). Из самой природы фотографии вытекает двусмысленность положения фотографа как автора, и чем больше работ у талантливого фотографа, чем они разнообразнее, тем больше его авторство кажется кор­поративным, а не индивидуальным. Многие опублико­ванные фотографии выдающихся мастеров, кажется, могли бы быть сделаны другим талантливым профес­сионалом того же периода. Чтобы работа была легко уз­наваема, требуется либо формальное упрямство (как у Тодда Уокера с его соляризованными фотографиями или у Дуэйна Майкелса с его повествовательными по­ следовательностями снимков), либо одержимость од­ной темой (обнаженной мужской натурой у Икинса или Старым Югому Лофлина). У фотографов, которые не так себя ограничивают, корпус работ не обладает той цельностью, какая свойственна работам худож­ников в других видах искусства при таком же прибли­

зительно разнообразии. Даже у тех, кто круто менял свой стиль от периода к периоду — вспомним Пикас­со, Стравинского, — можно ощутить единство задач, не отменяемое переменами, и увидеть (ретроспектив­но) внутреннюю связь одного периода с другим. Зная все, созданное композитором, можно понять, как один и тот же человек написал «Весну священную», кон­церт «Думбартон-Окс» и поздние сочинения в серий­ной технике; руку Стравинского узнаешь во всех этих произведениях. Но нет никаких внутренних основа­ний для того, чтобы опознать почерк одного фотогра­фа (притом одного из самых интересных и оригиналь­ных) в исследовании движений человека и животного, в документах, привезенных из фотоэкспедиций в Цен­тральную Америку, в обзорах Аляски и Йосемити, суб­ сидированных правительством, и в сериях «Облака» и «Деревья». Даже зная, что все это снято Майбриджем, невозможно связать эти серии одну с другой (хотя каж­дая отмечена единым, узнаваемым стилем). Точно так же по фотографиям деревьев, сделанным Атже, нель­зя узнать его руку в снимках парижских витрин или связать довоенные портреты польских евреев у Рома­на Вишняка с его же научными микрофотографиями, которыми он занялся в 1945 году. В фотографии сюжет всегда выходит на первый план, и разные сюжеты соз­дают непреодолимые разрывы между периодами в об­щей массе работ — отрицая подпись.

Больше того: наличие единого фотографическо­го стиля — взять хотя бы белый фон и плоское осве­щение в портретах Аведона или отчетливую гризайль в парижских уличных этюдах Атже — указывает на единство материала. И сюжет, по-видимому, играет главную роль в формировании зрительских предпо­чтений. Даже когда фотографии вырваны из практи­ческого контекста, где они были сделаны, и рассматри­ваются как произведения искусства, одну фотографию редко предпочитают другой по причине формального превосходства — просто зрителю больше по душе ее на­ строение, или он уважает намерение мастера, или за­интригован темой, или она вызывает у него носталь­ гию. Оценки фотографии с точки зрения формы не могут объяснить воздействия того, что было снято, а также почему удаленность во времени и культурная отдаленность от фотографии увеличивают наш к ней интерес.

И все же представляется логичным, что современ­ные фотографические вкусы приобрели по большей части формалистическую направленность. Хотя есте­ственный или наивный статус сюжета в фотографии более прочен, чем в других изобразительных искус­ствах, само многообразие ситуаций, в которых фото­ графии предстают перед зрителями, осложняет и в конце концов ослабляет первенствующую роль сю­жета. Конфликт интересов между объективностью

и субъективностью, между явленным и предполага­емым неразрешим. Хотя воздействие фотоснимка всегда будет зависеть от отношения к сюжету (оттого, что это фотография чего-то), все претензии на то, что­бы фотография принадлежала к искусствам, долж­ны упирать на субъективность видения. В эстетиче­ских оценках отдельной фотографии всегда кроется неопределенность, и это объясняет оборонительный характер и крайнюю переменчивость фотографиче­ских вкусов.