Машина! Она же осталась почти у самого моста! По номерам меня быстро вычислят. Хотела, чтобы тело не нашли, а теперь ничего не получится. Что ж, и это не важно.
Мне нужно попрощаться. Мост подо мной — твердая опора — через минуту ее уже не будет. Воздух холодный, пахнущий рекой — через минуту его не будет. Ветер выстуживает душу — через минуту ни ветра, ни души уже не будет. Прощайте…
Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно. Я, стоящая на мосту, — карикатура на человеческую трагедию. Я, убившая ребенка, не имею права ни на прощание, ни на жалость, даже к самой себе. Я приговариваю себя к смерти.
Холодно.
Скоро все закончится.
Страшно. И ведь закончится все не так скоро. Мне предстоит претерпеть…
Перелезть через перила в теплой толстой одежде совсем не просто. Отцепить руки от перил очень, очень трудно. Невозможно отцепить! В бездну эту нырнуть невозможно! Я не могу…
Сосчитаю до десяти — и разожму. Один, два, три… Я не могу поверить, что умру! Не могу поверить! Четыре… Бессмысленно длить! Разжимаю.
Вода стремительно… изменить невозможно… приближается стремительно… В воздухе нет опоры. Чудовищный удар, чудовищный холод. Душа зашлась ужасом. В черном мраке, без слов, кричала.
Я его видела, но, наверное, сошла с ума, потому что совсем не воспринимала. И ничего не воспринимала, не понимала, что жива. Тело горело, но я не понимала, что оно горит, не пыталась понять, проверить, что там с ним произошло. Человек, которого я видела, давно уже видела, улыбался и произносил, громко, отчетливо — понимая, что я могу не понимать, — в третий раз одну и ту же фразу:
— С возвращением в жизнь!
Тело горело, голова тоже горела. Все это я чувствовала, но не понимала. Гибель клеток мозга в результате асфиксии — вот что, вероятно, произошло. Или психогения в результате шока.
— Вы живы, понимаете?
Нет, этого я не понимала. Вернее, понимала, но понять не могла.
— Да вы хоть рады? Или хотите назад? — Он опять улыбнулся. — Может, я вас напрасно спас?
Нет, не напрасно. Назад, в тот черный холод, я не хочу. Просто пока не могу понять, не могу включить мозг, но это пройдет.
— Не молчите. Я знаю, вы в состоянии говорить — взгляд у вас вполне осмысленный.
— Почему…
Он не прав, говорить я не в состоянии, вот попыталась и не смогла. Попробую еще раз.
— Почему…
— Почему я вас спас? Ну знаете! На моих глазах женщина прыгает с моста, что же я, должен был спокойно пройти мимо?
— Почему… горит… Почему тело…
— А! Это я растер вас спиртом. Вода ледяная, не май на дворе. Чтобы вы не подхватили воспаление легких.
Впрочем, я спросила о теле не потому, что мне действительно было это интересно, а для того, чтобы что-то спросить, — он так хотел услышать от меня хоть какой-нибудь осмысленный звук. Я не была ему благодарна за спасение, пока еще не была, не могла осмыслить эту благодарность, да и само спасение не осмыслила.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он с той требовательной озабоченностью, с какой и должен, вероятно, спрашивать спаситель.
— Хорошо, — соврала я из вежливости, но он не поверил — вероятно, из той же вежливости.
— А по вашему виду не скажешь. Знаете, я думаю, что вам неплохо бы выпить чего-нибудь горячительного.
— Не знаю… Я вообще-то не пью.
— Да я тоже не пью, но сейчас нам с вами просто необходимо выпить. Отпраздновать ваше спасение. У меня, правда, только спирт.
— Не весь ушел на мое тело? — попыталась я пошутить, для поддержания легкости общения, которую он мне навязывал, и еще потому, что поняла: могу уже не только говорить связно, но и шутить.
— О, у меня много спирта! Держу для медицинских целей, и вообще: спирт — вещь в хозяйстве полезная.
Он рассмеялся и ушел из поля моего зрения — я все еще лежала неподвижно, на спине, не испытывая ни малейшей потребности выяснить, где нахожусь, на чем лежу, и потому видимая картина была ограниченной. Со слухом тоже было не все в порядке, поэтому не знала, остался он в этой комнате или вышел в другое помещение.
— Вам надо хотя бы сесть, — заговорил он совсем близко, — лежа пить спирт не рекомендуется.
Мне не хотелось шевелиться, не хотелось думать, тем более пить спирт в обществе спасителя, но делать было нечего — обижать его тоже нельзя, пришлось подчиниться. Я приподнялась, осмотрела себя (на мне оказался чужой толстый свитер и спортивные брюки — вероятно, спасителя), затем комнату (бревенчатые стены, голый дощатый пол, печка в углу — вероятно, дача) и села (подо мной обнаружилась узкая койка с панцирной сеткой).
— За ваше здоровье! — Он протянул мне стопку.
Спирт мне еще никогда пить не приходилось. Даже в студенческие времена, даже во время тяжелых ночных дежурств в больнице. Я осторожно пригубила из стопки.
— Нет, так не пойдет, пейте залпом. Вам нужно окончательно согреться и прийти в себя. Давайте еще раз: за ваше здоровье! — Он чокнулся с моей стопкой, и мне пришлось подчиниться: влить в себя эту враждебную моему организму жидкость. Как ни странно, удалось ее проглотить и даже не закашляться.
— Вот так! Молодец! — одобрил спаситель мой героический поступок. — Запейте водой.
Он поднес мне стакан. Я сделала большой глоток, вода оказалась просто обжигающе холодной. Как та, речная вода, только без запаха.
Спирт подействовал сразу. Вернулись чувства, вернулось понимание того, что со мной произошло.
— Напрасно вы меня спасли, — сказала я и ощутила, что плачу. — Теперь мне придется снова пройти через это. А оно так страшно… так ужасно… так трудно решиться… и так не хочется умирать! А жить невозможно!
— Не надо плакать. — Он погладил меня по голове, нежно и бережно, и от этого я разрыдалась.
… Мы пили спирт весь вечер, всю ночь. Я напилась почти до бесчувствия. Я рыдала и билась в его руках — он меня прижимал к себе и пытался утешить. Я рассказывала, рассказывала ему все: всю свою историю, всю свою жизнь, обливаясь спиртом, обливаясь водой, которую он мне заботливо подносил, — он слушал не перебивая, не осуждая. Я думаю, что настало утро, когда я наконец отключилась и уснула — за окном все еще было темно, в ноябре светает поздно.
Несколько дней я прожила у него в этом дачном домике на краю опустевшего по осени поселка. Пару раз он ненадолго уезжал в город — зачем, не говорил, мы с ним вообще почти не говорили. Та пьяная ночь не принесла мне утешения — с каждым днем отчаяние мое становилось все отчаянней. Я понимала, что жить невозможно, и очень хотела жить. Так трудно было решиться предпринять новую попытку… Но выхода не было. Выхода не было, но я просто физически не могла убить себя, еще раз убить. И когда отчаяние мое дошло почти до помешательства, мой спаситель снова меня спас.
Выход, который он мне предложил, показался тогда настоящим избавлением от кошмара. Да, конечно, я согласилась…
— Здравствуйте, Елена Владимировна! — Мужской голос, знакомый голос — голос моего спасителя — прозвучал совсем близко, словно материализовавшись из воспоминаний. Я не поверила в такую фантастическую возможность и все же повернула голову и по инерции улыбнулась. — Я уже давно тут с вами сижу, но вы так глубоко ушли в себя, что ничего вокруг не замечаете.
