ограде.
Только бабушка, Аграфена Тихоновна, не нарушила приличий. Опираясь на руку молодого человека, она чинно и торжественно прошествовала к гробу, склонилась над мертвым телом внучки, поцеловала в лоб и так же степенно отошла.
– Мы опоздали! – истерически вскрикивала Вероника.
– Доченька наша! Что же такое с тобой случилось? – рыдала Екатерина Васильевна.
– Катенька, как же мы теперь? – всхлипывал Роман Кириллович и все крепче и крепче прижимался к жене.
Из-за чужой ограды выступил заплаканный Артемий Польский. Пошатываясь, словно пьяный, подошел к гробу.
– Мы потеряли поэта, – начал он свою запоздалую речь, – прекрасного юного поэта. Эта девочка принимала на себя такую боль! И вот душа ее не выдержала. Слишком велика оказалась нагрузка, слишком тяжела ноша.
Артемий махнул рукой оркестру, как дирижер, – музыканты послушно подняли свои инструменты и снова заиграли Баха (опять скрипичный концерт в исполнении духового оркестра). Мать, отец и сестра пришли в себя, успокоились, перестали рыдать и выкрикивать фразы, лица их опять словно замерзли. К гробу потянулись те, кто не успел проститься, возлагали замерзшие насмерть цветы – похороны вошли в свою колею.
Глава 1. Аграфена Тихоновна
И вот теперь они все задают вопрос: что произошло за эти двенадцать дней, пока они были в отпуске, а того не понимают, что не за двенадцать дней, а за двенадцать лет произошло. Впрочем, не понимать они не могут, просто прячутся за вопрос, пытаясь снять с себя ответственность: их не было и это произошло, их не было – значит, не они виноваты. Жила-была счастливая девочка, писала стихи, жизнь ее так легко и хорошо складывалась, никаких причин для такого трагического конца, никаких, никаких, так что же случилось? Если бы они нашли ответ на этот вопрос – простой, необременительный для их совести ответ, – они бы вполне успокоились. Но в том-то и дело, что найти такой ответ сложно. Что, что могло произойти за такой короткий срок – двенадцать дней?
За этот же самый вопрос пряталась и я, пока не получила бандероль и прятаться дальше стало невозможно. Ответ теперь я знаю – ответ убедительный и исчерпывающий, ответ, не подлежащий сомнению – ответ этот дала мне сама Соня. Вот только никак не могу вспомнить, когда я бандероль получила – до похорон или после, знала я тогда, на похоронах, ответ или нет?
Было очень холодно, пальцы так задеревенели, что никак не поддавалась бечевка. Но холод стоял уже несколько дней, я все мерзла и мерзла… Нет, так вспоминать невозможно.
Вот что я помню. Я возвращалась домой, поднималась по лестнице – медленно и тяжело: болело сердце. Я все поднималась и поднималась, и казалось, лестнице не будет конца. Откуда я тогда возвращалась – с похорон или нет? Но вот лестница кончилась, в двери моей квартиры торчала бумажка. Записка, «Игорек заходил», – подумала я и развернула бумажку. Это оказалось извещение на получение бандероли. Я сунула его в сумку и тут же забыла. Так когда же это было – до похорон или после? Не знаю, почему так важно найти ответ на этот вопрос, ведь, по существу, нет никакой разницы – до или после. Я знаю главное, знаю то, о чем никто из них не догадывается, хватит с меня и этого. Как же я устала за эти дни! И все время какой-то озноб. Сердце болит. Сонечке я никогда не рассказывала, что у меня больное сердце – не хотела ее тревожить, а Игорек знал. Вышло случайно, но я потом была так рада, даже в чем-то счастлива, и полюбила его с тех пор как родного внука. Да, да, теперь у меня двое внуков – Сонечка и Игорек. Веронику внучкой я давно не считаю. Когда у меня первый раз сильный приступ приключился, только Игорек и оказался рядом – пришел с курсовой на консультацию. Он тогда на первом курсе учился, но я сразу поняла: толковый мальчик, и взяла его к себе, под свое крыло – это многое значит. Собственно говоря, будущее его определила, еще и не зная, что не чужому мальчику помогаю прямую дорогу в жизни найти, а своему собственному внуку. Ну вот, пришел он, тут меня и скрутило. Игоречек испугался – видно было, что искренне испугался, – но не растерялся, «скорую» вызвал, в больницу со мной поехал. А как потом ухаживал! В палате дежурил чуть ли не сутками. И потом, когда меня выписали, ходил за мной. Милый, хороший, ангельский мой мальчик. А главное, он появился, когда я совсем одна была.
Я все сбиваюсь и путаюсь, мысли разбегаются, я ведь о чем-то другом хотела… Мыслительный мой аппарат в последнее время постоянно дает сбои. То ли от горя великого, то ли jam veniet tacito tarda senekta pede[1]. Вероятно, и то и другое. Так о чем я хотела?
Ах да! О том, как я получила бандероль.
Выпила сейчас чаю, горячего и крепкого, и немного согрелась. Вот странность: крепкий чай мне противопоказан, но только от него и становится легче, хоть на время эта тупая боль из груди уходит. Я и тогда, когда бандероль получила и поняла, от кого она, первым делом поставила чайник, и только потом стала развязывать бечевку. С мороза пальцы плохо слушались, ведь чайник-то еще не закипел… Пришлось взять ножницы и разрезать.
Но когда же я бандероль получила, ведь о квитанции я напрочь забыла? Сунула в сумку и забыла. Она у меня несколько дней там пролежала, пока я случайно на нее не наткнулась… Как это было? Когда?
Ненадолго, однако, согрел меня чай. Снова вернулись эта неприятная дрожь и озноб. Сейчас разболеться никак нельзя. Раздеться, забраться под одеяло? Вспоминать можно и лежа в постели.
Это не потому я ложусь среди дня, что заболела – я не заболела, мне никак сейчас нельзя болеть, – просто очень замерзла.
Так о чем я думала?
Вспоминала, как и когда бандероль получила. Вот что мне сейчас пришло в голову: не старость и не слабость мешают мне вспомнить, я боюсь вспоминать, боюсь снова вернуться в тот миг, когда…
Ну вот и еще немного повременю. О тех поговорю, посплетничаю сама с собой. Королевы… Впрочем, не все они Королевы, Вероника оставила после развода фамилию мужа, а Артемий никогда Королевым не был. Не важно, для меня они все объединены одним наименованием – Королевы. Так вот, Королевы теперь недоумевают: что могло толкнуть Сонечку на такой шаг? Все ведь было так хорошо, просто замечательно. Не захотела поехать с ними в отпуск, так это в порядке вещей: Сонечка – известная затворница и домоседка. Не было никаких причин для такого ужасного шага. Значит, что-то случилось за двенадцать дней их отсутствия. Вот их логика! Оправдательная логика. Отвратительная логика! Преступная логика! Как могло их не насторожить…
Впрочем, разве меня саму насторожило? Разве меня насторожило, когда Сонечка позвонила и сказала… Разве я предчувствовала беду, когда она отказалась…
О предстоящей поездке я узнала за неделю – от Сони. И все радовалась, думала, что Сонечка непременно будет жить у меня эти двенадцать дней, готовилась и представляла, как здорово мы станем проводить с ней наш отпуск: у них свои забавы, а у нас свои. И как-то недоучла, что внучка моя – почти взрослая девушка, намечая сплошь детские развлечения. Вечером, когда по моим расчетам семейство уже уехало, позвонила Соне (первый раз за много-много лет сама позвонила, не опасаясь натолкнуться на кого-нибудь из родных), пригласила к себе. И была страшно обижена, услышав отказ – вежливый, даже ласковый, но отказ. Сонечка сказала, что давно мечтала пожить в полном одиночестве, что у нее как раз творческий подъем, она хочет написать одну вещь – большую вещь, в прозе: может быть, повесть, а может, роман, как получится, и просила – вежливо, даже ласково – дать ей такую возможность. То есть не надоедать звонками и приглашениями, – это я тогда, обидевшись, уже от себя прибавила.
Обиделась я, снова позволила себе обидеться, и ничего, ну совсем ничего не почувствовала. А она, оказывается, вон что надумала!
Пора распечатывать бандероль. Пальцы деревенеют – как тогда, совсем как тогда. Как страшно быть старой! Какой непосильный груз – потерять любимого ребенка, будучи такой старой!
