Ностальящее. Собрание наблюдений

через новые паломничества в сакральные для русской культуры точки. Например, именно в Ясной Поляне уже не один раз собирались на день рождения Льва Толстого современные литераторы, причем разных убеждений и идейных пристрастий (весь спектр был представлен — разных писательских «союзов» и группировок). Чистые и нечистые — но вместе. «Святые» места на карте России — пушкинское Михайловское, лермонтовские Тарханы, тютчевский Овстюг, некрасовская Карабиха, островское Щелыково, чеховский Таганрог, достоевская Старая Русса — могут являться объединителями за отсутствием новых авторитетов. Александр Солженицын здесь не в счет, поскольку дистанцировался от группировок, но не может никого объединить. Не сплачивает, но дает пример самостоянья.

Возникли эти поклонения литературному месту в безрелигиозные времена. В определенном смысле это замена воистину святым для настоящих паломников местам. И поездки технической интеллигенции «к Пушкину» (как современные — «к Булату» в Переделкино) — из того же разряда.

Вряд ли вокруг мест, священных для сердца культурного русского человека, возможна сегодня консолидация писателей. В это верится слабо: не учитывать идеологию, несмотря на некоторую взаимную отстраненность, все равно невозможно (пример Макашова, поддержанного газетой «Завтра», юдофобские публикации в «Нашем современнике» и т. д.). Именно поэтому писательские сборы вокруг могилы Толстого пока представляются мне довольно искусственной попыткой поиска идентичности.

Но все-таки, поскольку среди предлагаемых национальных идей русская культура и, в частности, русская литература занимают первейшее и самое естественное место, эти попытки продолжаются: Виктор Астафьев собирал писателей и библиотечных работников у себя в Овсянке. И уже есть духовные (и материальные) знаки искомой идентичности: новое замечательное здание библиотеки и новая, воздвигнутая накануне последней встречи, состоявшейся в сентябре прошлого года, церковь. И не случайно губернатор Красноярского края генерал Лебедь хоть на несколько часов, но на эту встречу прибыл: церковь, писатель плюс генерал — вот какой получался пример новой идентичности.

В литературном музее Булата Окуджавы, открывшемся после его смерти в Переделкине, тоже происходят своего рода встречи посвященных, близких по духу: по субботам или воскресеньям здесь идут своего рода службы, на которых собравшиеся (паства) внимают и переживают, молятся, а выступающие, приглашенные — поют (проводят службу). Так объединяется, шаг за шагом, структурируется общество, ибо церковь в силу разных причин, не здесь их обсуждать, не может стать центром идентичности: во-первых, население не сплошь православное, во-вторых, церкви досталось сегодня не слишком религиозное население, в-третьих, у церкви с избытком внутренних проблем. Так что музеи, или сакральные для истории русской культуры места, во многом суррогатны по отношению к церкви. Повторю еще раз: расколотое идеологически общество не может объединиться сегодня вокруг какой-либо культурной святыни — вспомним хотя бы речь Достоевского на открытии памятника Пушкину, когда действительно, по свидетельству многих, присутствующих объединил один порыв, бывшие враги обнимали друг друга и плакали, а кто-то даже упал от избытка чувств в обморок.

Когда Солженицын произносит речь при открытии памятника Чехову, не происходит ничего, кроме открытия памятника Чехову.

Космос времени

Официальный советский порядок был организован тремя рядами праздников: 1) государственно- идеологических, 2) профессиональных, 3) календарных. Праздники религиозные отмечались во многих семьях — особенно Пасха и Рождество, но «выходных» дней на эти праздники государством не было отпущено (хотя отмечающие не преследовались так, как, скажем, в 20-е годы, когда нельзя было даже наряжать елку как символ Рождества). Даже жены больших партийных начальников в Пасху обязательно красили яйца и пекли куличи (но не святили их в церкви). Куличи пеклись и в государственных пекарнях, продавались в булочных под названием «Кекс весенний». На мусульманские праздники множество мусульман собиралось в московскую мечеть. Станция метро «Проспект Мира», неподалеку от которой мечеть расположена, работала эти часы «на выход». Евреи иудейского вероисповедания отмечали свою Пасху — в тех же булочных продавалась маца. Сильно помягчевшее с 20-х годов государство на эти праздники как бы закрывало глаза.

После августа 1991-го начался новый исторический отсчет, новое время вступило в свои права. Со сменой режима должен был поменяться и праздничный календарь года. Об этом писал Андрей Зорин, об этом же он сделал доклад на конференции в Стэнфорде «Россия в конце XX века», остроумно устроенной Грегори Фрейдином именно 6–7 ноября. По наблюдениям и выводам Зорина, советские праздники — будь то день октябрьской революции, 1 мая, 23 февраля, 8 марта — остались в нашем календаре, только изменили для большой части «отдыхающих» содержание, превратившись просто в выходной, либо наполнились новым дополнительным смыслом: день 8 марта является просто женским, а 23 февраля — мужским (недаром весь фольклор, анекдоты вокруг этих дней вскрывают эротическую подоплеку праздника). Новые праздники — в частности, День независимости России 12 июня, недавно смущенно переименованный просто в День России, мало кем осознается как реальный праздник — скорее как еще один выходной (то же самое — с днем Конституции 12 декабря). С этими днями календаря в сознании общества не связаны крутые исторические перемены: 12 июня голосовали на президентских выборах, а 12 декабря — за новую Конституцию. Назвать это свободным волеизъявлением масс, конечно, можно, но с натяжкой. В памяти общества были резко обозначены даты 19–21 августа, но власть никак их не отбила в официальном календаре, хотя как раз это надо было сделать: народ действительно отстоял тогда свой выбор. Так что власть плохо, неразумно распорядилась тем, что уже было, не смогла использовать шанс, упустила связь с обществом, оказалась не умеющей думать в исторической перспективе. И — в результате — общество потеряла.

«Праздники» подверглись переименованию, перелицовке, не совсем удачной, не совпадающей с эмоциональным ритмом (если можно так сказать) общества.

7 ноября, праздник «Великой Октябрьской социалистической революции», был переименован в «День примирения и согласия». Новое название полностью противоречит реальной истории. Его можно было бы назвать Днем трагедии России — но только не согласия. Никак не примирения.

Официальными праздниками были объявлены Рождество и Пасха, — но поскольку Россия является многоконфессиональным государством, то выходные дни для исповедующих другие религии остаются на распоряжение местных администраций. По каналам ТВ в дни Рождества и Пасхи идут трансляции, и народонаселение наблюдает верховную власть (б. парт, и хозноменклатуру) в церкви, со свечками в руках. Умеют ли они перекреститься как положено? Вопрос риторический.

Искомой идентичности опять не получается. Новый праздничный календарь ее не стимулирует — одни в день 7 ноября угрожающе размахивают на Красной площади красными флагами и портретами Сталина, другие проклинают кровавого диктатора.

Юбилеи — тоже мощный стимул для объединения. По тому, как они проходят в современной России, да и какие, собственно, юбилеи отмечаются пышно и с размахом или скромно, почти тайно, но с особой значительностью, видны процессы либо размежевания, противостояния в обществе, либо нахождения и утверждения на исторической толще юбилея искомой идентичности. Показательным и внушительным стало празднование 850-летия Москвы, на которое московской мэрией были затрачены огромные деньги. Недовольные ворчали: уж лучше бы деньги старым москвичам раздали. Хватило бы каждому на год жизни, не меньше.

Устроители преследовали свои политические, идеологические цели. Сценарий действа на Красной площади (Васильевский спуск) разыгрывался в реальных декорациях. Его автор Андрей Кончаловский, как русский и отчасти все-таки американский кинорежиссер, соединил две эстетики: отечественную (базовый фольклор с Иванушкой-дурачком, Емелей и пр.) и голливудскую. Компьютерный Змей-Горыныч скорее был похож на динозавра из кино американского. Счастливый Лужков — то ли мэр, то ли артист — звонил в надувной колокол. А в конце праздника всенародно любимая Алла Пугачева — вместо патриарха? —