смешать с яичным белком, добавить одну ложку оливкового или персикового масла, немного толокна и нанести на лицо и шею». Бесподобно: персиковое масло и оливовое? Живем в Греции, где все есть…
«Впрочем, — подумал Калачев, — он мог бы делать большие деньги. Продавал бы часы напрокат старушенциям, стремящимся из последних сил убить дряблость, изничтожить шелушение кожи, прихлопнуть морщины. А если бы махнул на дикий Запад? Там миллионерша, любая старая кобыла с сухими, уже мертвыми ногами отдаст полцарства за коня, который унесет ее назад — в молодость. Такое впечатление, что весь мир стремится помолодеть, и все только об этом лясы и точат. Вот и в учительс
ки кой посланница музы Клио, историчка — истеричка Анна Ивановна внушала пирамидальной учительнице математики Волобуевой Инессе Матвеевне: «Я слышала про эти точки давно. Вот они здесь, над бровями, у пазух носа, за ушами, Нащупаешь их, это легко замечается… легонькая боль и придавливайте указательным пальцем. Десять оборотов указательного пальца по часовой стрелке, десять — против часовой. Приятное ощущение появляется, теплота, истома, как после бани».
— И сколько времени надо вращать? — нетактично перебила речь Анны Ивановны математичка.
— Минуту, не больше. Каждый день. Приятное такое ощущение появится. Я уже неделю эти процедуры выполняю. И знаете — помолодела. Заметили, у меня три седых волоса пропали, как ветром сдуло.
— Откуда вы сие узнали? — усомнился учитель труда.
— Читала брошюру. Оказывается, в Москве есть такой институт по омоложению, ювенильный институт, научно — исследовательский. Ювенилогический. Вот так?то.
«Не о чем людям больше говорить. Сбросила десять лет, день она — два сбросила, оздоровила три волосины. Сизифов труд!» — ворчал про себя Калачев.
Прозвенел звонок и Калачев решительной походкой направился в 11 класс. Записку он не вытащил, не скомкал, не уничтожил. Весь урок Калачев Владимир Петрович был в ударе. Энергия так и била из него. Был добродушным, не хотел обижать тех, кто не справился с сочинением, перехваливал тех, кто написал сочинение удачно. И все время он ощущал воздушное электричество между Светой Сукачевой и собой. Он уже понимал, что Света прочла его приглашение. Она кивнула глазами, не головой, подала знак.
И она действительно пришла, даже раньше назначенных шести часов. На улице было, как всегда в эту осень, холодно и слякотно. Света дула на шерстяные варежки, вышитые крестом: голубые олени по белому полю. Варежки его детства. Это придало смелости.
Заговорила первая она:
— Так что, Владимир Петрович, я пришла, я понимаю: вам… вам скучно?
— Мне скучно, Света?
Он проглотил застрявший в горле комок. Разучился разговаривать на лирические темы. Говорят, что это как езда на велосипеде или плавание, никогда не разучишься. Враки. Выручила Света:
— Мне и самой скучно. Уехать бы куда?нибудь, туда, где окна золотые, где сыплется из этих окон искрометная музыка. Уехать, забыть про школу, про все.
— Что так?
— Так ведь это не школа, а зоопарк. Возьмем тех же учителей: ежики и лисы, соболя и змеи…
— Ну а меня в какой вольер ты поставила?
— Вначале, с того самого дня, когда я вас узнала, вы были для меня енотом. Хитрым, себе на уме. А сейчас вдруг вы изменились. И я теперь не знаю, какую кличку вам дать. Может, леопард?
— Неужто леопард? — довольно рассмеялся Калачев. И все его неловкое состояние пропало. Ему показалось, что с ним рядом, возле дощатой, облупившейся кабины для переодевания сидит его настоящая, та самая, платоновская (философ) половина. Та самая — единственная. Просто она во временном пространстве немножко припоздала.
— А ты знаешь, — вздохнул он освобожденно, — знаешь, Света, я тебя люблю!
— Я знаю, — тихо ответила девушка. — Знаю давно. Ну и что?
— Мне надо, чтобы ты ответила, как ты к этому относишься?
— Я отношусь? — она подула в варежку и опять с любопытством взглянула Калачеву в глаза. — Какое это имеет значение?
— Как какое? Я тогда брошу свою семью и увезу тебя к золотым окнам.
Он умел глядеть на себя со стороны и, поглядев чужими глазами, удивился естественности диалога. Он не лгал. И она не лгала. Может быть, это — те самые «цикадные» частички счастья? Света сморщила лоб, но это ее не испортило:
— И тогда все пропало. Лучше всего не трогать любви. Раз любите, так и любите. И лучше всего не запутываться: взаимно вы любите или нет. Владимир Петрович, зачем я вас учу?
— Ну да, ну да, — лепетал Калачев, — конечно, семейная жизнь — нечто другое. Это окисление любви, ее коррозия.
— Красиво сказано, Владимир Петрович, — съязвила Света, — вы в юности стихов не писали?
— Стихи я писал, и недурные, — опять не лгал Калачев, — давай, я погрею твои руки, сними варежки.
Света сняла и протянула ладони. Калачев взял ее руки и прижал к груди.
— Смешно и глупо, — заключила его ученица и засунула свои ладони под воротничок его рубашки. Так и сидели, прижавшись, долго. Долго, пока он не заметил, что Света исподтишка поглядывает на свои часы.
Дома у Калачевых — дискомфорт.
— Тебе не надо больше молодеть, — с порога срезала его пахнущая луковой кожурой жена.
«Как она вульгарна!» — скривился в душе Калачев.
— Дай сюда часы, я их припрячу годов этак на пять, — очень холодный тон.
— Возьми, — с деланным равнодушием — добродушием он отстегнул часики, — возьми. Пусть это тебя успокоит.
«У женщин, как у кошек, очень развито чутье. Что же она заметила в моих глазах? А что заметила? Влюбленность, конечно».
Калачев заскочил в комнату.
— Мой руки, сейчас пельмени будут готовы, — слова металлические, никелированные.
Он глотал невкусные, скользкие комочки, изредка поглядывая на Татьяну. Отмечал про себя, что волосы ее пахнут луковой кожурой. А тоже молодится, старается, чтобы волосы шелковистыми были. Очень тяжелый у нее подбородок. Складки на коже. Сейчас, наверное, холодные ладони.
— Таня, дай мне твою руку.
Она подала. Он поцеловал ладонь. Действительно: холодные. Татьяна ничего не поняла и все же подобрала, прижала его голову к груди. Лук, лук, лук…
— Я подумала, что если мы так и дальше, если ты и дальше будешь носить свои чертовы часы, то мы окончательно разбредемся. В разные стороны.
— Глупенькая! — выдавил он и нарочно зевнул. — Спать хочется.
Он по — армейски быстро разделся и лег. Татьяна осталась смотреть телевизор. Там взахлеб говорили о социальном взрыве. Как всегда, одно и то же. Всегда. А он сегодня встретился с большим и забытым чувством. И почему наш брат всегда стремится слопать черешенку? Вот висит она, золотистая, как Светочкины волосы, переливается на солнце. Не надо эту ягоду в рот совать. Любуйтесь ею, любите ее, но не тащите в рот. Глупенькая, молоденькая девочка, а права.
Что?то с самого начала омоложения он стал слишком сентиментальным. У него появились слезы. Он плакал от счастья, освобожденно и радостно. Плакал, и не заметил, как к нему под одеяло нырнула Татьяна.
— Ты что нюни развесил? — саркастический тон. Как удар кувалдой.
— Просто плачу, чтобы легче жилось.
— Совсем с ума спятил. Я их раскокаю, завтра же поутру.
— Стерва! — тихо и зло выдавил он и повторил по слогам: —Стер — ва!
— А ты — тварь, животное! — так же тихонько отреагировала жена и повернулась к нему холодной спиной.
* * *
