— Ты все еще мечтаешь, — заметила она ему в ответ. — За пределами города только небольшие искусственные оазисы посреди каменистой пустыни.
— Если бы еще можно было сходить в кино, в театр, — возбужденно продолжал он, — или хотя бы музыку вместе послушать!
— О чем ты говоришь, Роб, — весело отвечала она, — на что нам эти иллюзии.
Они присели на выступе кирпичной стены — вечный образ не таящейся влюбленной пары. Он держал на ладони пригоршню мелких камушков и просеивал их между пальцев. Это было сладостное ничегонеделание.
— Мы словно парим в неопределенности, — сказал он.
— Ах, Роб, — проворковала она, теснее прижимаясь к нему.
— Я люблю тебя.
— Легкий флирт, — сказала она игривым тоном.
— Нет, это серьезнее, — возразил он.
— Как приятно, — сказала она, когда он ласково погладил ее по волосам.
Он смотрел на развалины домов, на убогие временные убежища жизни, в которых мысли мерцали, как блуждающие огоньки. И страдал от того, что не мог рассказать ей о своей связи с Архивом, обо всем, что жгло его, о страшных образах, о масках, которые вставали перед внутренним взором в еще более жутком виде, чем фабрики.
День клонился к вечеру.
Роберт внезапно поднялся и, взяв Анну за руку, повел прямо к площади с цирюльней, от которой ответвлялся коридор с подземным ходом в его комнату в пилоне. Он твердо решил посвятить ее в таинственную деятельность, порученную ему Префектурой города. Ведь Катель не зря, наверное, намекнул ему, что именно Анна могла бы освободить его от мучительных вопросов, которые все с большей неотвратимостью возвращались к нему.
Она молча стояла в темном коридоре, в то время как Роберт измерял пальцами расстояние от пола и сбоку до замочной скважины в потайной двери.
— Как романтично, — сказала она, когда он попросил ее подождать внизу в шахте у висячей лестницы, пока он откроет люк наверху и зажжет огонь. Потом она проворно взобралась по лестнице, и Роберт, подхватив ее на руки, заключил в свои объятия. Она опустила голову ему на грудь.
— Ты такая легкая, — сказал он, — как перышко.
Ужин уже стоял на столе, окно было зашторено — Леонхард постарался. Роберт опустил дверцу люка и зажег свечи.
Анна прошлась по комнате, все оглядела.
— Так здесь стол накрыт на двоих! — воскликнула она, приятно удивленная. — Значит, ты ждал меня? — И она бросилась ему на шею.
Она похвалила его жилье, отпила глоток вина. Комната оживилась щебечущими звуками ее голоса.
За ужином Роберт рассказал ей о гостинице, где он жил первое время, пока не переселился сюда, о хозяине с его церемонными обедами и ужинами и всегдашней поговоркой: 'Временно — не так ли?'
Анна часто поднимала на него выжидающий взор, будто бы слушая его, но мысли ее не следовали за его словами. Он выпил за ее здоровье и попытался завести разговор об Архиве, начал издалека, пространно, готовясь перейти к решающему вопросу, между тем как она слушала рассеянно, не вникая в скрытые намеки, и он все отодвигал главное на потом.
— В сущности, — сказал он, — ты так мало знаешь обо мне и моих обязанностях.
— Вечер у нас долгий, — возразила Анна, отставляя в сторону посуду, кроме вина и вазы с фруктами.
Она удобно вытянулась в кресле, перекинула ноги через подлокотники и болтала ими. Роберт пил и говорил.
— Порой мне кажется, — сказал он, — что я здесь как будто в паноптикуме, где мгновение словно бы застыло в вечность. Я всегда думал, Анна, что ничто на земле не происходит ради самого себя или само по себе, во всем есть некий более высокий смысл, пусть даже мы не всегда это осознаем и не охватываем мыслью. Я имею в виду: все, что переживает каждый отдельный человек, имеет значение для всего универсума. Это не дает остановиться мирозданию. Но когда я раздумываю над тем, что я теперь вижу и переживаю, то с трудом нахожу объяснение, или скорее так — во всем, с чем я сталкиваюсь, есть как бы уже голое объяснение жизни, ее механики, ее страшного холостого хода, ее однородности и сходства во всем, что касается нас, людей, маски нашего существования. Что остается каждому из нас на этом пути от колыбели до гроба, от тех усилий, которые мы считаем серьезными, от суеты и барахтанья ежечасной жизни? Каждый обольщает себя какими-то представлениями о мире, кто верой, кто благочестием, кто наукой, деятельностью, игрой — все спасаются бегством и хотят спастись. И в чем же в конечном счете состоит спасение? В пятиминутном счастье золотого одуванчика, в надбавке к жалованью, в обеспеченной старости.
Он расхохотался грубым смехом. Он бы и дальше разглагольствовал — о призрачности реальности, которая только из страха придумывается, вымучивается, из страха каждого перед истиной, перед трезвым признанием, что мы всё те же примитивные твари, как и тысячи лет назад, — да, он мог бы и дальше распространяться в том же духе, благо манипулировать образами и словами для него не составляло труда, как тем ораторам на помосте во время собрания масок, но Анна крикнула в ответ на его смех:
— Мужские мысли! Сплошная путаница! Так далеко от меня, Роб! Маленький умненький Гильгамеш, — продолжала она, — вещаешь, как профессор, упорно следующий привычкам на старости лет, и все еще ничему не научился!
— Прости, — сказал он, — это вино развязывает язык, к тому же…
Он наморщил лоб, и кожа на нем собралась мелкими складками в виде маленьких полукружий над приподнятыми дугами бровей.
— К тому же, — подхватила Анна, — ты выглядишь сейчас точь-в-точь как твой отец. Эх вы, мужчины!
Он недовольно посмотрел на нее.
— И смех был такой же?
— И точно такие же морщины на лбу, — сказала она. — Но я не хотела тебя обидеть. Я знаю, ты не очень ладил с ним, хотя я лично вполне терпимо отношусь к старому господину. Он все в жизни воспринимает трагически серьезно. Многие, впрочем, это ценят.
— Возможно, — сказал он с досадой в голосе, — только мне не нравится, что я становлюсь похожим на него. — Он щелчком смахнул со стола черенок от яблока.
— Не переживай, — успокаивала она, — ты есть ты, и я люблю тебя, одного тебя. Наследственные черты все равно выступают больше с возрастом, а мы ведь уже не стареем.
Она провела рукой по его щеке.
— Вот теперь ты снова выглядишь как прежде, — сказала она и прибавила, что ему не следовало бы хранить столь ревниво все эти старые детские комплексы — ведь жизнь все давно уже расставила по своим местам. И он тоже оказался причастен к тому, что отец теперь может быть лишен основания для пребывания здесь.
— Возможно, он совсем скоро уже попадет на мельницу, — прибавила она.
— На мельницу? — переспросил он с удивлением.
— Так называют, — пояснила она, — последнюю станцию на северо-западе, куда отправляются сборные эшелоны.
— Ах да, — сказал он, — я хотя и многое уже видел, но там еще не бывал.
— Естественно, — проговорила она, зажмурив глаза, — иначе ты не сидел бы сейчас здесь. Мои родители тоже ожидают высылки. Стольких теперь отправляют, Роб. И нам, я думаю, недолго уже остается.
Они молчали. Он взял ее руку в свою и играл ее пальцами. Она выглядела прекрасно, она была просто блистательна. Как чудно блестели ее волосы, когда он медленно гладил их. У него было такое ощущение, как будто она с незапамятных времен принадлежит ему, принадлежит не только с этой минуты,
