подмечены детали: «Рябое лицо с глубоко посаженными хитрыми глазками дикого зверя... Маленький рост и характерное телосложение человека, которому самой природой назначено быть преступником... Неподвижно висящая парализованная рука, простой френч... Азиатская малоподвижность, страх, который он распространяет вокруг себя, перегарный дух...» Нет, нет, это бесподобные страницы, драгоценнейшее свидетельство, мимо которого наверняка не смогут пройти и будущие авторы подобных книг! Но меня волнует другое! Почему, какого черта Доктор, бывший тогда высшей властью, заставлял нас писать сочинения о добрых глазах Сталина и о том, что он лучший друг детей, в то время как сибирские ГУЛАГи были битком набиты советскими детьми, которые мерли, как мухи, почему, если обо всём этом, как он сам пишет, знал уже тогда? Зачем заставлял нас петь песни о самом обыкновенном убийце, рисовать его для стенгазеты, класть цветы перед его бюстами и портретами? Хорошо! Допустим, он не мог всего рассказать нам, детям, чтобы мы ненароком не проболтались, но почему же он заставлял и взрослых делать то же самое, вплоть до сорок восьмого? Зачем делал из нас дураков, хорошо зная мерзкую уголовную сущность «вождя народов»? Возникает еще один небольшой вопрос: что бы случилось с тем, кто бы все то, что Доктор пишет сегодня, сказал тогда, перед той трибуной, с которой Доктор произносил речь, когда я стоял в почётном карауле? Сказать вам? Этот несчастный, будь он трижды прав, мог бы считать, что ему сильно повезло, если б отделался только длительным сроком! А когда бы вышел на свободу, перед ним никто даже не извинился бы! (Смотри-ка, ни капли не осталось!) Что я предлагаю? Монастырь? Нет, это слишком старомодно, хотя, надо признать, по крайней мере честно! Может быть, Доктор должен принести извинения лично каждому югославу, который ему верил, в то время как он сам сомневался во всём том, во что заставлял верить других? Возможно, это было бы неплохо. Как это осуществить? Не знаю. Что-нибудь вроде странствия кающегося грешника по городам и весям нашего дорогого отечества: останавливаешь прохожих и просишь у них прощения... Шучу, конечно! Вполне достаточно было бы и правдивых мемуаров. Только мало их, правдивых-то. Всё же, может быть, «Абсурд власти» будет первым шагом на этом пути, и я вам горячо рекомендую эту в высшей степени полезную книгу! А теперь, как принято, задавайте вопросы Доктору, он вам постарается ответить... Прошу вас»
29
В поплывшем у меня перед глазами тумане вдруг исчезли корешки книг, суперобложки, плакаты и люди, заполнявшие лавку; стены превратились в колыхающиеся занавеси, в мгновение ока все линии стёрлись, как на центрифуге в луна- парке, когда из-за огромной скорости кажется, будто движение вовсе прекратилось, и взгляд выхватывает лишь застывшие в немом вопле искажённые гримасами лица любителей острых ощущений, прижатых центробежной силой к овальному, гладкому металлу, который и сам растворяется в бешеной скорости собственного вращения, а чья-то невидимая рука выключает звук.
(так ли я представлял себе эту встречу?)
в ушах зазвенело, до боли сдавило виски, пересохшее горло и дрожь в коленях, впечатление, что я теряю равновесие, и над всем этим — ощущение беспомощности и тщетности — следствие неподготовленности к такому событию, случавшемуся со мной уже тысячу раз и всегда по-разному, а сейчас будничному, заурядному, неожиданно возможному, осязаемому и реальному посреди этой застывшей немой сцены, где какие-то интеллектуалы по-рыбьи открывают и закрывают рот, не производя никакого звука.
(в море света стояла Лена)
за ней медленно, очень медленно закрываются стеклянные двери, и она оказывается здесь, завлеченная своим любопытством в сети; в нерешительности останавливается среди книг и задержавшихся посетителей; её никто не заметил и никто не находит ничего особенного в появлении обыкновенной молодой женщины в белом плаще, которая может быть покупательницей или случайно заглянувшей сюда прохожей и которая сейчас стоит под сводами волшебного замка, созданного одной лишь силой страсти, во дворце, построенном для неё одной из книг вместо кирпичей, скрепленных музыкой вместо цемента; ей и в голову не приходит, что все это ждало только её, и было без неё мертвым, не оплодотворенным живым смыслом.
(душа, долго витавшая сама по себе, наконец соединилась с телом)
в тот момент, когда сумасшедший круг стал замедлять свое кружение, возвращая лицам лица и звуку звук, фортепьянное кружево Кейта Джеррета вновь прорвало тоненькую звуконепроницаемую пленку, и вслед за ним хлынули обрывки разговора, зашелестели перелистываемые страницы, стены снова встали на свои места, обретя чёткие очертания, а книги попрыгали обратно на полки — дыхание моё выровнялось, и я увидел её тёмный силуэт на освещённом фоне уличного аквариума; лицо её ещё какое-то время оставалось невидимым, в тени, но с каждой минутой всё яснее проступали хорошо знакомые черты в обрамлении тёмно-каштановых волос, из-под которых двумя светлыми озерками заблестели любопытные глаза девочки, оказавшейся за кулисами кукольного театра; однако мы всё ещё не могли двинуться с места, стояли и смотрели друг на друга, как в какой-нибудь дурацкой киномелодраме сороковых годов, просто так стояли и смотрели, пока босоногая Весна не прошла между нами в поисках какой-то книги, которую ждал покупатель, разорвав своим телом пучок невидимых нитей, связывавший нас и одновременно удерживавший на расстоянии.
Лена, конечно, как всегда опомнилась первой и подошла ко мне так близко,
что до неё можно было дотронуться рукой; я же стоял, по-прежнему парализованный её близостью, но уже сознавая свой паралич, длившийся лет двести, а может, лишь одну человеческую жизнь, а может, лишь столико, чтобы сосчитать до восьми, не знаю, во всяком случае до тех пор, пока мне не удалось
составить первую фразу — конечно же, не из тех, что я придумывал по ночам,
что роились, как винные мушки над бутылкой рислинга; я не узнал своего голоса, который, надо думать, был самым естественным, несмотря на то, что во
мне происходило; это была какая-то непредсказуемая, вполне глупая фраза, которую нельзя было бы вставить ни в один фильм и даже в рассказ, я сказал,
я вымолвил вот что:
Ух, какая духотища
а она сказала
Кошмар
а я сказал
Я все думал, как это будет
а она сказала
Ну и как
а я сказал
