подозрительны, их тешит чужая беда, а когда человек, которому не повезло, - ну, не повезло! - хочет поднять, хотя бы приподнять голову, люди противятся этому, бьют по твоей голове, им важно, чтобы неудача твоя длилась, им так хочется, им так радостней жить. Вот она истина! Где он жил? Как он жил? Что знал о жизни? Вот теперь ему покажут, что это за штука жизнь! Надо было уезжать отсюда. Вот и все с Ашхабадом. Заявление поступило не на него, оно поступило на нее. Доклеветовали ее. Ах, Ниночка- блондиночка, кто бы мог подумать...
Знаменский решился, пересек проспект Свободы, как в пламень вступив, кинулся к подкатившему троллейбусу, вскочил в него, вшагнул, как на самую верхнюю ступень парилки мы вшагиваем, страшась немедленно же свариться. Не сварился, многотерпелив человек, оказывается. Но все, все с этим городом, где зной мог бы хоть злобу из людей выпарить, но нет, не выпарил. Так зачем же ему этот город? Сейчас сложит чемоданчики, они и не разложены, напишет письмецо Захару и - назад, в Москву, где какая- никакая, а жена, где мать... Вот, припекло, и вспомнил мать, которой так еще и не успел ответить на ее телеграмму. А если б зашел на почту, то и письмо бы там от нее получил. Одно, а то и два и даже три. Вспомнил... И еще разок вспомнил, когда увидел старую женщину, там, в Кара-Кале, которая сказала ему какие-то очень важные слова. Какие? А, вот эти: 'Но рисует-то жизнь...'
- Все правильно, все правильно... - Опять эти слова вырвались, проговорились у него вслух.
- Тогда сходите, если все правильно, - подтолкнул его какой-то сохлый старичок в пенсне из прошлого века, с седенькой бородкой клином из минувшего же столетия.
Как раз троллейбус остановился, раздвинул створки, и Знаменский сошел, пришлось сойти, его подталкивали, им управляли. И даже, обернувшись, помог старичку ступить на землю, протянув ему руку.
- Вам не жарко? - спросил.
- Переношу, - сказал старичок. - Благодарствую. - Он зорко глянул на Знаменского. - Узнал вас. Вы человек телевидения.
Да, дети и старики - самый зоркий народ.
- А вы, простите, чей человек? Как вас занесло в это пекло?
- Смешно сказать, любовь! - старичок церемонно поклонился и засеменил по солнцепеку, демонстративно пренебрегая тенью.
Побрел дальше и Знаменский. До дома Дим Димыча теперь было близко, но надо было опять пересекать проспект. Что ж, пересек, не устрашился зноя, чем он хуже старичка.
Вот и школа, возле которой он останавливался, чтобы посмотреть, как прыгают через железную ограду мальчишки. Когда это было? Очень давно, показалось, что очень давно, но начал считать дни - и вышло, что совсем недавно. Мальчишек сейчас тут не было. Лето. Каникулы. Где-то у воды прыгают. Школьный двор был пуст и печален. Все школы мира без детей отвратительно пусты и удручающе печальны. И не потому, что их худо строят. Иные из школ хорошо строят, но без детей они все равно пусты и печальны. А тот барак в Кара-Кале, ведь барак же, где целая дюжина ребятишек смотрела телевизор, - он запомнился прекрасным залом, потому что там были дети.
На столбе у школьных ворот приметил Знаменский какую-то бумажку, только лишь приклеенную к столбу, еще не выжженную. Он подошел поближе, прочел: 'Даю уроки любознательным'. И все. А дальше адрес и подпись. Адрес указывал на тот дом, куда он шел, подпись была такая: 'Д.Д.Коноплин, картограф'. Так вот он чем занимается, Д.Д.Коноплин, этот весьма странный тип, как отозвалась о нем Нина, он дает уроки любознательным. Эх, Ниночка-блондиночка!..
Знаменский свернул в переулок, двигаясь по указанному адресу. Он и еще одну такую бумажку на столбе обнаружил. А вдали и еще виднелся столб с такой же беленькой, не выжженной бумажкой. Его квартирохозяин, Д.Д.Коноплин, вел его от столба к столбу, будто взяв за руку. Ну что же, он тоже сейчас объявит себя любознательным.
Знаменский вошел во двор, увидел непочатую бутылку, нетронутый натюрморт. Ни Дим Димыча, ни Ашира тут не было. Он вошел в дом, заглянул в одну комнату, в другую. Вот они, нашлись. Они стояли над письменным столом, на котором была разостлана карта, странно похожая на лоскутное одеяло, сшитое из разрисованных маками крошечных лоскутов.
- Здесь дают уроки любознательным?! - громко спросил Знаменский.
- Здесь, здесь, - не отрываясь от карты, рисуя на ней тонкой кисточкой очередной маковый цветок, отозвался Дим Димыч. - А мы уже заждались.
- Что там у тебя стряслось? - спросил Ашир.
- Муж Светланы Андреевны написал донос, что я... Словом, мне надо съезжать от вас, дорогой Дим Димыч. И вообще, уезжаю, друзья. Не прижился в ваших благословенных краях.
- Пойти, что ли, убить его? - серьезно задумался Ашир. - Зачем земле такой человек?
- Ашир, умер Александр Григорьевич Самохин, - сказал Знаменский. Сердце...
- Так! - Ашир распрямился. - Так! Не зря жил... Не знаю, как все свои шестьдесят девять лет, но два дня из них не зря жил.
- А ты жестокий человек, Ашир, - сказал Знаменский.
- Война, дорогой. Ты, я слышал, уезжать собрался? Я еще не все сведения собрал. Подождешь.
- Не смогу.
- Война, дорогой. Подождешь. А все-таки жаль старика. Поверь, я честно думал, что чал продлит ему жизнь. Да... Пошли, выпьем, у вас ведь принято пить за упокой. Честно выпьем. Пошли.
Они вышли во двор, встали у стола, Ашир всю бутылку до дна разлил по трем стаканам.
- До дна! - приказал. - За его два главных дня в жизни!
Они выпили. До дна.
28
Что за день?! Снова примчался Алексей, встал в калитке, завистливо глянул на стол и с удовольствием объявил:
- Ростислав Юрьевич, начальство требует. Срочно!
- От меня водкой разит, - сказал Знаменский. - Еще начнут выговаривать, как мальчишке. Впрочем, есть выход... - Он быстро пошел в дом, так порывисто наклонившись, что Ашир, хотевший было его остановить, безнадежно махнул рукой.
- Пошел писать заявление об уходе, - сказал он. - Нельзя таким пить, слишком решительными делаются. А им что? Наломают дров, а родственнички и дружки выручат. Вседозволенность!..
- Не осуждай его, - сказал Дим Димыч. - Он не ради себя...
Верно, Знаменский сейчас писал заявление об уходе. Не присаживаясь к столу, который вот и послужил ему, Знаменский быстро начертал на листке бумаги несколько слов. Его 'Золотой Паркер', угретый в, кармане, жирно и охотно выводил слова. Знаменский подписался, сложил листок вчетверо и, прощаясь, глянул в окно на горы. В дневном мареве они были едва различимы.
- Все! - громко произнес Знаменский, показав горам листок, и пошел из дома.
Во дворе он попал в перекрестие взглядов - неодобрительного, сочувствующего, любопытствующего. Он подошел к Алексею, к любопытствующему, вручил ему свой листок.
- Доставь! - и вернулся к столу. - Есть еще что выпить?
- А на словах ничего не будет? - спросил Алексей.
- Нет, - сказал Знаменский. - И ответа не нужно. Послание исчерпывает вопрос. Поезжай, дружочек.
- Ростислав Юрьевич, надейтесь на меня, я вас провожу, - сказал Алексей. - Вы когда? Сегодня? Завтра?
- Поезжай, поезжай, - сказал Ашир. - Зачем ему спешить? Мы попьем еще немножко, погуляем. Куда спешить? Мы свободные люди. Одного уволили, другой уволился, третий на пенсии. Самые свободные люди на свете! Завидуешь, Алексей? Сочувствую тебе, но помочь не могу. Привет!
- А может, не отвозить эту бумажку? - осторожно помахал листком Алексей. - Скажу, что не нашел вас. А, Ростислав Юрьевич?
- Вези, вези, он не передумает, - сказал Ашир. - Мы народ решительный. Вези!
