держался по отношению к ней совершенно нейтрально. Они ездили верхом и подолгу разговаривали друг с другом, и в этом заключалось нечто неведомое ей до сих пор и очень возбуждающее.
На шестой день горничная зашла к ней в комнату в восемь часов и сказала:
— Простите, миледи, но вы должны поторопиться. Хозяин говорит, что вы с ним уезжаете в Лондон сразу после девяти.
Эйлида села на постели.
— Уезжаем в Лондон? — спросила она. — Но зачем?
— Не имею представления, миледи, так велит хозяин.
Эйлида с трудом поверила горничной. Она-то считала, что они с Дораном пробудут здесь не меньше трех недель, а может, и больше. А они уезжают на шестой день…
Почему Доран переменил свои намерения? Что, если ему просто наскучило?
Она надела на себя платье и манто, в которых приехала сюда, в Лестершир. Спустилась вниз незадолго до девяти часов и увидела, как к крыльцу заворачивает дорожная карета.
Доран находился в малой столовой и встал при появлении Эйлиды.
— Благодарю вас за пунктуальность! — с улыбкой сказал он. — Я должен извиниться за такую спешку.
— Но почему мы должны уезжать? — спросила Эйлида. — Я и думать не думала, что вы собираетесь возвращаться в Лондон.
— Я и не собирался, — ответил Доран, — но пришло сообщение, что мне необходимо быть завтра в Лондоне.
Эйлида ждала продолжения, но он не добавил к сказанному ни слова.
Что ж, если он хочет держать это в секрете, она не доставит ему удовольствия непрошеным любопытством.
Эйлида села завтракать.
К тому времени, как она покончила с едой, ее горничная и слуга Дорана успели уехать в большой карете, запряженной шестеркой лошадей, чтобы попасть в лондонский дом до приезда Эйлиды и Дорана.
Верх дорожной кареты был опущен, солнце сияло. Они тронулись в путь, и Эйлида пожалела, что уезжает. Она была такой скованной и напуганной, когда только приехала сюда, но все обернулось не так, как она ожидала. И теперь она боялась, что, когда они вернутся в Лондон, она утратит обретенное, пусть и кратковременное, счастье.
— Чем вы так обеспокоены? — спросил Доран, который со своим обычным искусством правил лошадьми, пока они продвигались по узким проселкам к большой дороге.
— Откуда вы узнали, что я обеспокоена? — вопросом на вопрос отозвалась Эйлида. Ей казалось, что после отъезда Доран ни разу не взглянул на нее, сосредоточившись на управлении лошадьми.
— А я ведь знаю все ваши мысли, — прямо ответил он.
— Как же… вы можете? — удивилась она.
— Я это могу с той самой минуты, как впервые увидел вас.
Эйлида отвернулась. Помолчав, сказала:
— Если вы и вправду читаете мои мысли, вам не следует это делать.
— Почему же?
— Потому что мне от этого неловко, и вообще мысли каждого человека — это его тайна.
— Только в том случае, если они недобрые и неприятные, — возразил Доран.
Эйлида виновато подумала, что ее-то мысли о Доране, вплоть до последних трех дней, носили исключительно неприятный характер.
Зато теперь ей нравилось быть вместе с ним и, не говоря уж о прогулках верхом, просто хорошо было с ним разговаривать.
— Этим мы можем заниматься где угодно, — произнес вдруг Доран.
Эйлида уставилась на него, приоткрыв рот.
— Вы действительно читаете мои мысли! — воскликнула она. — Я больше не смогу чувствовать себя с вами непринужденно.
— Ну так я больше не стану читать ваши мысли, — пообещал он. — Рассказывайте мне сами, о чем вы думаете и чего хотите. Для меня это было бы лучше всего.
Он воистину не переставал удивлять Эйлиду; она умолкла, не зная, что сказать. Но к этому времени они уже выехали на большую дорогу, лошади понеслись во всю прыть, и разговаривать стало невозможно.
Поездка была подготовлена так же хорошо, как и их путешествие в Лестершир; на постоялых дворах еду для них готовил повар Дорана из собственных припасов.
И лошади их ждали чистокровные и быстрые, как и те, которые доставили их неделю назад в охотничий домик.
В Лондон они прибыли в рекордный срок, вскоре после трех.
— Как только будем дома, идите отдыхать, — предложил Доран. — Но обед предстоит поздний, так как мне необходимо кое с кем повидаться.
Эйлиде ужасно хотелось спросить, с кем именно, но потом она подумала, что Доран, видимо, предпочтет оставить ее в неведении. Да и какое ей, собственно, до этого депо?
Только у себя в спальне, уже раздевшись, она вдруг сказала сама себе, что ей есть, дело, что ей это интересно и нехорошо со стороны Дорана быть таким скрытным.
Уже засыпая, она сообразила, что теперь относится к нему совершенно иначе, чем в ту ночь, когда спала в этой комнате прошлый раз.
Спустившись к обеду, Эйлида увидела Дорана, который уже успел переодеться и ждал ее с бокалом шампанского в руке.
— Вы спали? — спросил он.
— Не хочется подтверждать, что вы были правы и я в самом деле устала.
Доран рассмеялся.
— Наконец-то вы поняли, что я всегда прав, когда дело касается вас.
— Весьма самоуверенное утверждение и к тому же, позвольте вам с удовольствием сообщить, неверное.
— Я вам докажу.
— Каким образом?
— Посмотрите в зеркало.
Эйлида не поняла, но машинально взглянула в зеркало в позолоченной раме, укрепленное над камином, и неожиданно для себя убедилась, что вид у нее совсем другой, чем в вечер накануне свадьбы.
Тогда она выглядела напряженной и изможденной от страха и беспокойства за преследуемого кредиторами Дэвида, из-за того, что Доран Уинтон купил их дом, купил и ее самое, и она безумно боялась оставаться с ним наедине.
Теперь к ней вернулся нормальный цвет лица, и оно уже не было таким худым и маленьким, хотя глаза по-прежнему казались очень большими. Кроме того, как ни мало времени прошло, она не была столь неестественно щуплой, как раньше. Даже волосы приобрели новый блеск, словно ожили.
— Через два месяца, — сказал Доран, — вы станете такой красивой, как должны быть.
— Через два месяца?! — запротестовала Эйлида. — Как это жестоко с вашей стороны заставлять меня ждать так долго!
— Обещаю подумать о способах ускорить трансформацию, — сказал он, — но давайте поговорим об этом в другой раз.
Эйлиду снедало любопытство, но обед был уже подан, и они пошли в столовую.
За обедом говорили о многом, но Доран так и не рассказал, зачем он вернулся в Лондон.
Поднимаясь к себе в спальню, Эйлида сердилась на него за умолчание.
— Он не доверяет мне в своих делах, — проговорила она, — зато обо мне знает очень много, потому
