Шлем Филипа усыпан белыми крупинками. У Манни измотанный вид. Грудь и плечи в снегу. Мани отряхивается, ныряет под навес и просит бутерброд. Туве угощает его.
— Мы думали, что вы заблудились, — говорит Пия-Мария, и все слышат, какое облегчение звучит в ее голосе.
— Где вы пропадали? — спрашиваю я.
— Нам пришлось остаться там. Глухари начали токовать раньше, чем мы успели уйти. Если бы мы отправились назад, мы бы сорвали их ток на несколько дней.
— Они и здесь токовали, — сообщает Туве. — Прямо за навесом. Тут был жуткий шум.
— Весь чертов лес в этих глухарях, — жуя, говорит Манни. — Все деревья облепили. До них можно было дотронуться.
— Кто-нибудь в курсе, который час? — спрашивает Филип.
Мы качаем головами.
— Где-то около девяти, — говорю я.
— Нужно пойти встретить Криз, — говорит Филип.
— Думаешь, она правда придет? В такую погоду?
— Она обещала. Самое позднее в десять она будет ждать у дорожного знака.
— На Криз ни в чем нельзя положиться, — говорю я.
— Кто еще кроме меня сможет найти туда дорогу? — спрашивает Филип. — Мне бы поспать несколько часов.
Мы молчим. Косимся друг на друга. Всем известно, что только Филип знает дорогу. Только ты, Филип, знаешь каждую тропинку в этом девственном лесу.
Хотя не так уж трудно дойти до дороги. Во всяком случае, сейчас, когда светло. Мы же вчера дошли.
— Может, я? — предлагаю я, понимая, что Филипу действительно нужно отдохнуть. — Только если кто-нибудь пойдет со мной. — Я смотрю на Туве.
— Молодец, Кимме, — говорит Филип.
— Я пойду, — соглашается Туве.
— Прекрасно, — отвечаю я.
— Приготовьте поесть, если мы задержимся, — говорит Туве. — Сморчки тут.
Есть смысл и цель в любом пути земном
Когда мы отправляемся в путь, снег прекращается. Выглядывает солнце, и я доволен своим решением. Чувствую, что все будет хорошо. Мы проведем вместе несколько чудесных часов.
Солнце меняет все вокруг. Лес оживает. Птицы поют. Крупицы снега на земле тают, впитываются в мох, как соль на ломтике помидора. Поднимается пар, словно лес решил отдышаться.
— Нам нужно прямо на запад, — говорит Туве. Она подносит к лицу правую руку, защищаясь от яркого солнца, дрожащего между деревьев.
Я киваю и плетусь рядом. Вспоминаю, что она не выносит яркого света. Затем мои мысли уносятся прочь. Как приятно идти без рюкзака, когда само солнце указывает путь!
— Сегодня будет прекрасный день, — говорю я.
— Надеюсь, — отвечает Туве.
В памяти всплывают несколько строк из стихотворения Карин Бойе. Она писала о пути и о цели. О том, что бывает путь, который и есть цель. Иногда я размышляю над этим. Многие пытались скопировать эту мысль. Создавали свои версии. Но Карин Бойе была первой, так утверждает мой учитель. Я знаю несколько строк наизусть.
Я почти все запоминаю наизусть. Не понимаю, как это получается. Строчки просто намертво приклеиваются в моем мозгу. Сейчас они подходят для нас. Я говорю об этом Туве, читаю ей отрывок:
— Что это такое? — спрашивает Туве. —
Она произносит это слово как-то снисходительно, почти презрительно. Меня это ранит. Только не ты, Туве, мой милый ангел. Ты должна понять.
— Это Карин Бойе, — бойко говорю я. — Неужели ты не слышала?
— Нет, — отвечает Туве. — Не люблю стихи. Не понятно ведь ничего.
Мы идем и молчим. Я чувствую, как немного увеличилось расстояние между нами. Декламация стихов была чистой авантюрой. Я думал, что Туве такая же, как я. Я ошибся.
— Вот оно что, — вдруг говорит Туве. — Так ты поэт, Кимме.
Я не отвечаю. Мне не нравится ее тон. Но я прощаю тебя, Туве. Я всегда буду прощать тебя. До скончания времен. Я молюсь Карин Бойе, чтобы она присмотрела за нами. Чтобы была с Туве и со мной.
Я вспоминаю субботние вечера у нас дома. Джим сидит в кожаном кресле и читает, а Кристин лежит перед телевизором и пьет вино. Иногда Джим просит ее снять наушники, потому что нашел то, что она просто обязана услышать. Мы все обязаны. Кристин снимает наушники, и Джим зачитывает ей несколько строчек Гуннара Экелёфа или Гарри Мартинсона. Мы с Кристин слушаем. Затем она снова надевает наушники и запивает Экелёфа глотком вина. Я думаю: «Браво, Джим! Теперь он там!» Затем возвращаюсь за компьютер. Некоторое время мы сидим, погрузившись каждый в себя. Но я чувствую, что мы вместе. И знаю, что скоро будет очередная «рекламная пауза» от Джима. Что-нибудь из творчества Томаса Транстрёмера. И я замечаю, что часть прочитанного запоминается. Строчки крепко сидят в моей голове, и я могу извлечь их оттуда. Я помню весь стих. Видимо, я просто создан для такого — для поэзии и арахисового масла. Но мне нравятся не Транстрёмер и не Экелёф, а Карин Бойе. В школе я пишу о ней работу.
Ее стихи надолго остаются в памяти, их легко вспомнить. Я пытаюсь поговорить об этом с Туве. Говорю, что хорошая поэзия всегда подлинна и где-то внутри себя понимаешь, что это правда. Но она лишь мотает головой и говорит, что не понимает, что за чушь я несу. И что я сам тоже вряд ли понимаю.
— Прекрати, Кимме, — говорит она капризным тоном, который ей совсем не идет.
Мы идем молча. Солнце светит резко, колюче. Я почти чувствую, как между нами пролегает бездна. Мы больше не те, какими были десять минут назад или ночью, когда токовали глухари. Мы идем и размышляем над этим. Во всяком случае, я размышляю. А она? Не знаю. Наверное, она думает, что я какой-то поэт-дурачок. Наверное, в ее личном пространстве нет места для меня. Скорее всего, это так, иначе почему она ведет себя так, словно не которых событий никогда не было?
Туве останавливается у края болота и достает из кар мала куртки лекарство от мигрени.
— Подожди, — говорит она.
Опустившись на колени, она зачерпывает горстью воды, сует в рот две таблетки, разжевывает и запивает Морщится.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.
Она не отвечает, а разжевывает еще две таблетки Поднимается и встряхивает упаковку. Там пусто.
— Разве можно принимать так много? — спрашиваю я.
— Нужно.
— Это из-за солнца?
