Идет снег.
И не перестает.
На моем одеяле лежит ломоть желтого света.
В освещенной комнате танцуют пылинки.
Я надеваю шерстяные носки и осторожно ступаю, чтобы не разбудить.
У меня мягкие ступни.
В зеркальном отражении я вижу морщинки у рта.
Тонкие.
Хрупкие.
Из спальни доносятся звуки, живые.
По утрам я варю кофе.
Целый кофейник, каждое утро.
Можно разделить на двоих. Можно и еще сварить, если понадобится.
Он просыпается после обеда, быстро и тихо.
За окном падает снег, большие хлопья.
Его шаги в квартире.
Мощные ступни.
Лапы.
Он заходит на кухню и достает сахарницу.
Садится за стол напротив меня.
Я еще не оделась, сижу в пижаме, мягчайшей.
Все равно уже почти вечер.
Кофеварка шипит и урчит.
— Айя, — произносит он.
Я наливаю ему кофе.
В чашку с брусничинами.
У меня мягкие-премягкие руки.
Я хочу, чтобы он что-нибудь спросил у меня.
Чтобы спрашивал меня.
Он выпивает кофе с пятью кусками сахара в два глотка.
Звучно ставит чашку на стол и качает головой.
— Too weak, too weak, — смеется он. Видно потемневший зуб. — One day I will make you coffee that is so strong that you will never get over it.[62]
Он смеется, он вечно смеется. Ему нет дела до потемневших зубов.
Однажды он сварит мне такой крепкий кофе, что я не приду в себя.
Но сейчас ему нужно заводить машину.
Чтобы уехать.
Поиграть у своей палатки.
Заработать денег, чтобы отвезти домой.
В Питер.
Я знаю, что у него шершавые ладони.
На этот раз он не гладит меня по щеке.
Вообще не гладит.
Просто уходит. Может быть, напевая.
III
1
Вот она, правда.
В облаках, достаточно влажных и холодных, вокруг точек концентрации — например, пылинок — образуются снежные кристаллы. Начинается все с того, что водяной пар конденсируется при температуре ниже точки замерзания. Несколько водных молекул смерзаются, образуя кристалл, сердцевину шестиугольной снежинки, которая постепенно растет, геометрически, симметрично присоединяет к себе окружающие в горизонтальной или вертикальной плоскости частицы, наращивает массу. Потоки воздуха переносят растущий кристалл с места на место, по вертикали в облаке (иногда и по горизонтали). Части облака разнятся влажностью и температурой, что отражается в кристалле, в обиходе уже называемом снежинкой. В конце концов снежинка настолько тяжелеет, что падает на землю. И в каждой из них необратимо, неизбежно отражены все свойства родного облака и обстоятельства падения.
Каждая снежинка как письмо с небес.
Из недостижимых слоев атмосферы в самой вышине.
Во время долгого пути снежинка сталкивается с другими снежными кристаллами, подтаивает, одна или вместе с другими, снова застывает. Чем больше столкновений, тем больше материала для метеорологической науки.
И поскольку маршрут каждой снежинки необратимо, неизбежно индивидуален, то каждая снежинка (как уже было сказано) не похожа ни на одну другую.
(Но все же: у снежинок нет души, как у растений.
Заключения экспертов, глава 44:
«Если, говоря об идентичности, мы подразумеваем, что две снежинки будут казаться совершенно одинаковыми невооруженному глазу, тогда это не исключено.
Если же речь идет об идентичности на молекулярном уровне (абсолютно равное количество молекул воды, расположенных совершенно одинаковым образом, а также имеющих одно и то же количество изотопов, спинов и т. д.), тогда вероятность подобного происшествия стремится к нулю».
За занавеской что-то шевелится, на этот раз близко, еще ближе, пар и прижатые к стеклу губы, примерзшие, оставляют после себя следы плоти.
Другая картинка, ниже. Солнце и ветер, яблони, потрескавшийся на солнце асфальт и, может быть, поле, может быть, это поле, вдалеке, и кто-то на желтом велосипеде с музыкальным футляром на спине: в школе уже начались уроки, в музыкальной тоже.
Простые, ясные цвета.
Где-то кто-то кого-то ждет.
Вот она, правда, она написана черным по белому, в книге о снеге (срок возврата давно пропущен).
В самом снежном районе Вермонта однажды жил человек по имени Уилсон Бентли. В течение сорока лет он фотографировал снежинки.
«Фотографировать снежинки не самое сложное занятие, — пишет он в научной статье 1922 года
