Смерть, наконец наступившая — между десятью и одиннадцатью часами утра, — не была ни мгновенной, ни безболезненной.
Наоборот, она могла оказаться довольно долгой.
В доме, где было полно людей.
Смерть.
Может быть, она все-таки стала облегчением. На этой стадии, в этот момент — выход, конец, после падения, попыток ползти, после нескольких часов, проведенных в собственной рвоте.
Так что все они умерли.
Уилсон — от воспаления легких, в полуразрушенном флигеле на ферме.
Иоганн К. — от лихорадки, в Регенсбурге (на пути к старому должнику).
И он.
Элвис.
Если бы я ходила по железным дорогам, куда ходить вовсе нельзя, если бы я шагала по рельсам, балансируя на ходу, если бы находила редкости в английских садах.
Если бы у меня был черный воротник, черные шнурованные высокие ботинки.
Но сейчас — я сажусь, я сижу. Медленно светает.
Птицы просыпаются. Я поднимаюсь со скамейки, серой. Иду домой, по обычным улицам, у дверей домов метут сонные дворники. Рассвет, не очень розовый, тяжел от газов, в редких автомобилях сидят люди с опухшими от усталости глазами, едут в парковочные пещеры. Жирный запах жаровни тяжко висит над этим районом. Лодки с облупившейся краской, утки проснулись и крякают, а я иду домой, сажусь у окна.
В воздухе эта влага — март и даже больше.
Над кухонной клеенкой поднимается пар.
Земля подсыхает.
Мои колготки на полу в ванной, тонкие, пропахшие табаком.
В щели между занавесками проникает желтое, рисуя узор из осколков на полу.
The farmfolks, up in this north country, dread the winter; but I was extremely happy, from the day of the first snowfall, which usually come in November, until the last one, which sometimes came as late as May.[73]
И прочие слова.
Больше снег не идет, перестал.
В какой-то момент — не знаю, какой.
Пока я сидела.
Пока день шел к вечеру.
Только солнце, теплое, за моими веками.
8
Шкатулка с прошлым, пора в нее заглянуть.
В шкатулку прошлого, бесстрашно.
Лунный глобус, гербарий.
Кратеры и ложные моря.
Кратер Клавдий, Море Ясности.
Горы высотой 11 000 метров.
Фотографии.
Фотографии.
Все очень пыльное.
9
Шкатулка с прошлым, в самом низу.
Шкатулка с прошлым, бумаги для писем нет.
Лунный глобус, розовые лепестки, зернистая помада.
Словарь, вата, фотографии.
Фотография.
Младенец, которого держат волосатые руки, на голове чепчик, завязанный под подбородком, круглые щеки, смеется.
Вот оно.
Вот и все.
В углу моей комнаты тень, ребенок.
В углу, теперь напротив меня.
И она больше не пугает меня, ее незачем бояться, пусть она и противоположность, словам.
10
Этажом выше, у Софии, играет музыка. Может быть, кто-то играет по-настоящему, вживую, может быть, это не диск. Звуки музыки проникают в щели, на лестницу, сквозь стены, во двор, сливаются с другими звуками, дыханием.
— Бах, — произносит дама в берете голосом, который слышно сквозь камень, она растягивает «а». — Ранний Бах.
Воскресенье. Может быть, это крещение.
Где-то лежит продуктовый пакет с чистыми, выглаженными детскими вещами. Одеяла. Может быть, платье, белое и длинное, с шелковыми лентами. В самом низу.
А в моей морозилке лежит целая коробка клубники, глубоко промороженной, идеальной для выпечки.
Теперь дует ветер, через щели в полу, в окнах, перекрестный сквозняк на лестнице, громко хлопают двери. Весна врывается с ветром, пахнет таянием и илом.
Во дворе тонконогие мальчики из комнаты с занавесками, на которых Человек-паук, пинают мяч, он летит в мое окно, стекло дрожит и звенит.
Не разбивается.
На пол прихожей падают толстые письма, адресованные мне.
Коричневые клубни, похожие на репу. Зеленые семена.
Которые хотят проклюнуться.
Я оставляю их лежать на полу.
Сверху проникают запахи — через щели в потолке, в полу, легкие дуновения кофе с сахаром, звяканье ложек, шляп, пианино.
Я раздвигаю занавески.
Так и есть: все желтое и тает.
Тонконогие дети из комнаты с паучьими занавесками.
Мои ноги стоят на полу, твердые, как бумага.
И все-таки я иду.
Иду на кухню.
