Шерлока Холмса: категоричная независимость характера, нетерпимость к недоразвитому интеллекту, чуждая шаблонам оригинальность, нежелание связываться с кем-то, нуждающимся в защите и уходе — все то, что мешало мне принять догмы Марджери Чайлд.
Возможно, сходство характеристик не было помехой. Холмс стал частью меня. Мой возраст в момент нашей встречи не требовал воздвижения защитных барьеров, а когда я созрела, было уже поздно. Холмс уже врос в меня, и вообразить меня влюбленной в него — все равно что представить меня страстно обожающей собственную руку или ягодицы. С другой стороны, иудаизм не прокламирует умерщвления плоти, подавления тела и его естественных стремлений. Ты принимаешь акт творения, любишь свое тело, неуклюжее, несовершенное, нечистое. Именно в этом смысле я люблю Холмса. Пусть он мешает и раздражает, но он — это я. Да, люблю Шерлока Холмса.
Он, как и я — существо не домашнего типа. Как по характеру, так и в силу профессии Холмс не привязан к родному крову, к домашнему очагу. Единственная женщина, которую он позволил себе полюбить, так же ревниво относилась к своей независимости, как и он сам. Она любила его — но недолго. А что же Мэри Рассел, столь же хищно защищающая свою свободу и столь же рьяно следящая за собою, как и сам Холмс?
Очень миленькая проблемка для постороннего наблюдателя, для беспристрастного аналитика. Я попыталась занять позицию такового и посвятила изучению этой проблемы несколько дней. Сие занятие, прерываемое регулярными вторжениями тюремщиков, сном и постепенно наплывающим одурением, привело баланс Холмс — Рассел к какому-то подобию равновесия.
Когда в углу накопилось тридцать камушков, во мне проснулось ожидание, предвкушение. Новый элемент цикла. Еще день-два, и оно выродилось в неприкрытое беспокойство, я мигала и щурилась, глядя на свет, безмолвно приветствуя входящего.
Затем пришел черед третьей стадии: яд, вливающийся в вену, вызывал нечто среднее между сладким страхом и жаждой следующей инъекции, что-то близкое к бытующему в христианстве понятию «благодать». К собственному своему изумлению, однажды, преломив хлеб, я произнесла над ним традиционное еврейское благословение. Я возвращалась сама к себе. Нервная система сбалансировалась между безднами беспокойства, Холмс постоянно присутствовал в окружающей меня тьме. Я расхаживала по булыжникам пола, презрев опоры стен и не задевая столбы, окутанная мягким покровом безумия, не нуждаясь в свете, споря и рассуждая, беседуя и обсуждая с Холмсом только что сделанные им шахматные ходы, распевая псалмы и ритуальные молитвы, которым научила меня мать.
ГЛАВА 18
Твой муж — твой господин, жизнь и опора,
Глава и суверен, кормилец твой.
Он для того, чтоб содержать тебя,
Собой рискует, тело подвергает
Трудам упорным в море и на суше…
Ты ж нежишься себе в тепле, покое…
Сорок пять камушков и щепок. Сорок шестая метка вызвала приступ беспокойства. Я деловито счищала шелуху скорлупы с резинового вареного яйца, когда вдруг уловила наверху в доме какое-то непривычное движение. Замерла, прислушалась. К обычному регулярному шуму текущей по трубе воды иногда примешивались далекие отзвуки голосов, редкий стук того или иного тяжелого предмета, но эти шумы носили совершенно иной характер. Я судорожно заглотила яйцо и почти бегом приблизилась к наиболее «звучной» стене. Весьма бурное движение. Что-то необычное происходит в доме. Я направилась было к двери, но заслышала за ней шаги. Приближалось время укола, однако шаги явно не «инъекционные». Торопливые шаги одного человека. Поступь моей смерти?
Я рванулась к углу, в котором хранились камни большего размера, подхватила их, понеслась к постели, вытащила еще камней и схватила гвоздь, отточенный о камни. Ключ уже повернулся в замке, когда я спряталась за западной колонной. Лязгнули засовы, и я приготовилась дорого продать свою жизнь. Свет хлынул непривычным потоком. Очевидно, в помещении перед дверью горела лампа потолочного светильника. Силуэт мужской фигуры расплывался на ярком фоне.
— Рассел!
Я замерла.
— Рассел, вы здесь? Дьявол, они забрали ее!
Голос хриплый от отчаяния.
— Констебль, фонарь, пожалуйста!
— Холмс? — Камни посыпались у меня из рук, застучали по булыжникам пола. — Холмс?
— Рассел! Где вы? Что с вами? Я вас не вижу!
— Не уверена, что вид мой доставит вам удовольствие, Холмс.
Прикрыв глаза от света, я оторвалась от колонны. Высокая мужская фигура издала странный звук и сделала шаг в моем направлении. Тут наверху забухали тяжкие полицейские сапоги. Голова вошедшего повернулась на звук шагов.
— Не надо фонаря, констебль, возвращайтесь к входу!
Голова помедлила, затем повернулась в мою сторону. Он вошел в помещение, подошел к моей постели, осмотрел остатки еды, опрокинутую мной впопыхах тыкву. Медленно повернулся ко мне. Всмотрелся в зрачки, в спутанные волосы, в грязные обрывки белья. Протянул ко мне руку. Я отпрянула, как от удара. Холмс помедлил, сделал еще шаг, снова вытянул руку, взял меня за запястье, оглядел следы иглы. Единственная реакция — сжатые челюсти. Поднял глаза к моему лицу.
— Я оставлю вас на минуту, найду какую-нибудь одежду. Подождете?
— Только не закрывайте дверь, — прохрипела я.
— Конечно.
Он взбежал по ступеням и через три минуты вернулся. Я сидела у самой двери, сжавшись в комок, как зверь, боящийся свободы, отвыкший от нее. В руках у него брюки, рубаха, ковровые тапочки. Я уставилась на вещи.
— Более подходящего пока не нашлось, — извиняющимся тоном произнес Холмс, неверно истолковав мое промедление.
Я взяла вещи, отступила в погреб, оделась. Одежда принадлежала моему тюремщику. Я чуяла его. Любопытное ощущение, оттененное некоторой удовлетворенностью, даже торжеством. Расправив плечи, я выступила на свет, поднялась по ступеням, чувствуя себя русалочкой, только что обретшей человеческие ноги.
Холмс вел меня, не прикасаясь ко мне рукой, но поддерживая своим присутствием, надежный, как колонна в том самом погребе, что мы оставили. Наверху к нам подошел констебль, испуганно глянул на меня и обратился к Холмсу:
— Мистер Холмс, инспектор Дэйкинс послал меня спросить, сможет ли молодая леди опознать арестованного. Он полагает, что один или двое отсутствуют, и она могла бы их описать. Если она в состоянии, конечно, — добавил констебль, еще раз подняв на меня глаза.
— Да, я вполне в состоянии, — услышала я свой незнакомый голос.
Холмс все время оставался рядом, я чувствовала его тепло, но он не прикасался ко мне. Я чувствовала себя ужасно и без его поддержки, без его присутствия не смогла бы даже взглянуть в глаза задержанным бандитам, которых я сразу узнала, несмотря на отсутствие фальшивых бород, не выдержала бы взглядов
