Психическое же расстройство — модель охваченного беспорядками государства.
И все же схема Вико не только гораздо богаче, чем у Платона, содержанием, но, что самое главное, она построена на ином и куда более совершенном гносеологическом базисе. Не надо забывать, что другим учителем Вико был Бэкон. Платоновская аналогия государства и человека развертывается целиком в русле спекулятивного мышления и строится дедуктивно. Политические реалии (формы правления) привлекаются только как наглядная иллюстрация и доказательной силы лишены. Не то у Вико. Как мы помним, он требовал, чтобы философия и «филология», под которой он понимал изучение всех форм человеческой деятельности, опирались друг на друга в исследовании. И это требование мыслитель стремится неукоснительно проводить на страницах «Новой науки». Поэтому у него историческое знание обогащает философско-антропологические размышления, позволяя усмотреть в человеческой природе такие особенности, которые вряд ли можно было бы уловить одной философской рефлексией. Такова, например, характеристика деградации человека, порабощенного маниакальной страстью к наслаждению или личной выгоде. С другой стороны, философская рефлексия помогает обнаружить закономерную структуру («порядок», как говорит Вико) в хаосе исторических фактов, в кажущейся случайности событий. Следовательно, движение мысли здесь концентрично, философская рефлексия и исторический анализ с разных сторон идут в одну и ту же точку, где, сливаясь, образуют новое смысловое единство.
Это слияние исторического и философского рассмотрения человека делает антропологическую концепцию Вико значительно более содержательной, чем большинство современных ему учений о человеческой природе, абстрагировавшихся от социально-исторического проявления человеческой сущности. Философский историзм Вико делает человеческое сознание своеобразным экраном общества на определенной стадии развития и тем самым дает ключ к пониманию соответствующей сознанию эпохи. «Дух человека» есть, таким образом, дух времени, которому он сам принадлежит без остатка. Философская рефлексия взмывает ввысь над исторической эпохой и судит дух своего времени, но так как она является сравнительно поздно («академии», мы помним, возникают позже всего в «порядке человеческих вещей»), в эпоху начинающегося разложения, то ей лишь остается обличать нравы своего времени да конструировать антропологическую утопию, лелеять в умозрении образ совершенного человека. Но ход вещей сильнее самой сильной мысли, божественный Платон не нашел отклика у властителей, никто из них не пожелал стать философом на троне и править по рецептам философской мудрости. Дела людские шли своим чередом по издревле заведенному порядку, и в конце концов случилось то, что и должно было случиться и чего так боялся Платон: погрязшая во внешних междоусобицах и внутренних распрях античная Греция стала легкой добычей завоевателя.
Мысль о причинах банкротства социальной утопии Платона не оставляла Вико: часто звучит в его книге противопоставление того, что было, есть и будет на самом деле, тому, что хотелось бы видеть в мире философам, проповедникам и утонченным поэтам. Недаром аксиома 6 «Новой науки» превратилась в афоризм, часто цитируемый в итальянской литературе: «Философия рассматривает человека таким, каким он должен быть; таким образом она может принести плоды лишь немногим, стремящимся жить в Республике Платона, а не пресмыкаться в нечистотах города Ромула» (Рима. —
Итак, человек меняется вместе с историей, с которой связан тысячами нитей, и «порядок» этого изменения, т. е. его последовательность, аналогичен биографии индивидуума, а в ней три такта (если не считать промежуточных фаз и нисходящей траектории движения): детство, юность и зрелость. Отсюда и три вида человеческой природы, сменяющие друг друга в историческом процессе. «Первая природа в результате сильнейшего обмана фантазий, которая тем могущественнее, чем слабее рассудок, была природой поэтической, т. е. творящей — да позволено нам будет сказать — божественной: она приписывала телам бытие Божественных одушевленных субстанций… С другой стороны, эта природа была дика и бесчеловечна, но в силу того же самого заблуждения фантазии люди до ужаса боялись ими же самими выдуманных Богов… Вторая природа была героической: Герои приписывали ей божественное происхождение… Третьей была природа человеческая, разумная, а потому умеренная, благосклонная и рассудочная; она признает в качестве законов совесть, разум и долг» (там же, 378–379).
Вот резюме философской антропологии Вико и вместе с тем первый очерк результатов «новой науки». Фазы вечной идеальной истории, открытие которых Вико считал своей основной задачей, определяются, таким образом, этапами исторического развития человека, а эти этапы в свою очередь аналогичны возрастным периодам индивидуальной биографии. Аналогия, конечно, не доказательство, и эта схема никогда не приобрела бы должного значения в истории общественной мысли, если бы Вико не удалось «нанизать» на этот стержень массу разнородного фактического материала и притом упорядочить этот материал, превратив его в стройное и согласованное (по крайней мере на первый взгляд) целое. В итоге мифологическая по своему происхождению концепция цикличности исторического процесса и параллельного развития социального макрокосма и индивидуального микрокосма поднялась на уровень теоретической гипотезы, заслуживающей серьезного обсуждения.
Марксистско-ленинские методологические принципы требуют конкретно-исторического подхода к истории науки и общественной мысли. Это требование содержит в себе множество частных методологических регулятивов, и среди них — необходимость рассматривать любую идею в контексте прогрессивного развития мысли, т. е. в контексте углубления нашего познания соответствующей области действительности. Как диалектики, мы знаем, что истина есть процесс, а не раз и навсегда полученная совокупность отдельных положений. Поэтому в истории науки истина не выявляется сразу в готовом виде, годном, так сказать, к употреблению, а тесно переплетается с заблуждением, обусловленным общим горизонтом эпохи. Значение же любой концепции прошлого определяется не столько ее буквальным содержанием и степенью сходства с современными взглядами (ибо такое сходство чаще всего констатируется за счет игнорирования ее общего смыслового контекста), сколько присутствием в ней жизнеспособных зерен, с течением времени развивающихся в научную истину.
С такой меркой нужно подходить и к учению Вико. Незачем умалчивать о религиозно-мифологических элементах его доктрины, они на виду. Гораздо важнее понять то новое отношение к мифу, которое отстаивает и обосновывает Вико. Именно здесь мы и обнаруживаем зачатки или, может быть, отдаленный намек на диалектико-материалистическую концепцию общественного сознания, созданную сто с лишним лет спустя Марксом и Энгельсом. До Вико на миф смотрели либо как на сказку, имеющую чисто эстетическое значение, либо как на аллегорию глубокой философской мудрости (эта тенденция началась с Платона и в Новое время была подхвачена Бэконом). Вико был первым, кто попытался взглянуть на мифологические сказания как на исторический источник, расширив тем самым источниковедческий базис исторической науки. В этом он сам усматривал главную свою заслугу, и потому изложение этого открытия занимает львиную долю текста «Новой науки».
Глава V
ТАЙНА БАСНОСЛОВНОГО ВРЕМЕНИ
ы уже знаем, какие именно идеи легли в основу открытия Вико. Некоторые из них мы рассмотрели даже в сочетании друг с другом, и все же всякий раз, когда от знания предпосылок переходишь к анализу самого тезиса, не оставляет ощущение ожидания какого-нибудь сюрприза. Очевидно, так и должно быть: возникновение нового — частный случай диалектического закона скачкообразного перехода количества в качество. Как бы глубоко ни укоренялось открытие в предшествующем состоянии идей, его возникновение — всегда перерыв постепенности даже (или, может быть, в первую очередь) для самого творца. Конечно, эта неожиданность в какой-то мере рассеивается, если задним числом, идя уже
