такое… Есть приказ, поставили станки, уговорили молодых, и завертелись станки со своей электронной душой. Ну а завтра, через месяц как почувствует себя новичок, сможет ли породниться с настырным немым автоматом, у которого только щиток с кнопками, как у механического пианино… Вот и надо подумать, как нам вырастить новое поколение рабочих, дать им светлую перспективу… Давно миновало время, когда про нас небылицы придумывали: мы, мол, лаптями щи хлебаем… Левша английскую блоху подковал, а наш Гагарин первым в космос полетел… Вот такая траектория великого взлета. Есть над чем призадуматься каждому. Непременно каждому. Здесь отдача нужна. И честность. Чтобы не было хаты с краю… А если тебя, Павел Петрович, начнут стращать лозунгами про эпоху технической революции, ты не тушуйся… Найдутся говоруны. Ты держись и напомни, чему нас партия учит. Удовлетворенность трудом не менее важна, чем рост производства… Надо думать и все делать, чтобы человек был счастлив. Вот так, Павел Петрович.
Домой Старбеев вернулся в двенадцатом часу. Валентина уже спала. На столе лежала записка: «Будь я доктором, забрала бы у тебя путевку. Чудакам санаторий не нужен. У них свое лекарство».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Санаторий «Лесная даль», куда приехал Старбеев, стоял в сосновом бору. Три корпуса, опоясанные голубыми ярусами балконов, возвышались над лесным простором, уходящим за горизонт.
Уже на второй день санаторная книжка Старбеева запестрела записями назначенных анализов, процедур и врачебных консультаций.
Старбеев с усилием преодолевал привычность режима своей жизни и втягивался в обстановку строго размеренного времени, которое сулило прилив здоровья. Правда, было досадно и неуютно откликаться на обращение «больной», которое звучало повсеместно, даже при входе в кинозал, где хмельной киномеханик, совмещая обязанности билетера, настойчиво твердил: «Предъяви билетик, больной…»
Комната, где поселился Старбеев, была рассчитана на двоих, но вторая кровать стояла прибранной. И он, поглядывая на нее, пытался представить, кто окажется соседом.
Только утром четвертого дня раздался глуховатый стук в дверь, и молодой человек с чемоданчиком и пузатым портфелем переступил порог.
Он робко оглядел комнату, будто забрел сюда случайно, и представился:
— Журин Евгений Алексеевич…
Старбеев ответил, поздоровался.
Журин все еще держал в руках вещи и неожиданно спросил:
— Вы не храпите?
Старбеев шумно рассмеялся.
— Проходите смелее… Можете спать спокойно.
— Почему вы смеялись? — ободрившись, спросил Журин.
— Потому что меня волновал тот же вопрос. — И гостеприимно заметил: — Вы еще позавтракать успеете. Я иду на процедуры. Располагайтесь…
В коридоре Старбеева встретила сестра:
— Больной, пожалуйста, не уходите… Я вас к профессору отведу.
— Спасибо… Ксения Васильевна, убедительно прошу, не называйте меня больным. Я каждый раз вздрагиваю. Зовите меня Павел Петрович.
— У нас так принято… — вздохнула медсестра. — Пойдемте!
В кабинете профессора Старбеев задержался надолго.
Он сел у края стола, где под стеклом улыбался кудрявый мальчишка. Старбеев уловил, что, слушая его, профессор посматривал на фотографию.
Старбеев не удержался, спросил:
— Внук?
— Никитушка… Скучаю, Павел Петрович, скучаю. В Москве он. Треть зарплаты трачу на телефонные разговоры… А как поговорю с ним, еще больше видеть хочу. — Профессор, поправив тонкую золотистую седловинку очков, внимательно прочитал историю болезни Старбеева, растянул длинную гармошку кардиограммы, затем полистал анализы и неожиданно спросил: — Очень вам тоскливо у нас?
Минутная растерянность отразилась на лице Старбеева.
— А я думал, вы спросите обычно, как все: «На что жалуетесь?»
— Позвольте остаться самим собой. Не возражаете?.. Вот и прекрасно. Все-таки ответьте.
— Последую вашему примеру, профессор. Буду звонить. Ассигную ползарплаты.
Профессор, довольный ответом, усмехнулся.
— Это мужской разговор… Очень важный. Сейчас вы в таком состоянии, когда стрелка вашего самочувствия может покачнуться в нежелательную сторону… Вы, Павел Петрович, устали. И, как полагаю, изрядно понервничали, доставив сердцу большие нагрузки. А ресурс у него не бесконечный. Надо его капитально подзарядить. Этим мы и займемся. Дайте вашу руку…
Профессор нащупал пульс и, глядя на часы, молча посчитал:
— Восемьдесят семь. Могло быть и больше. Волновались. Я заметил… Начните звонить сегодня… У вас здесь прекрасные собеседники: говорливый лес, лунные дорожки на озерах и мохнатые звезды. Не лишайте их своего общества. Будет время, и я с вами поброжу…
Из кабинета профессора Старбеев вышел со смутным чувством. Разговор о ресурсе сердца он воспринял как формулу, приложимую к любому человеку. Кто знает, когда оно устанет… И вспомнил, как его однополчанин сержант Крупко все годы только и думал, как удлинить свою жизнь. И работать пошел бухгалтером в лесничество. И жил-то как неживой. От всего был в стороне, все созерцал и на календарь смотрел бухгалтерскими глазами, вел счет прожитым дням. А что принесли те дни? Ни радости, ни сладости… Одну статистику… Так и умер в одночасье.
Такой жизни Старбеев не хотел.
В палате на столе лежала телеграмма Березняка.
«Считаю целесообразным установить станки, привести в рабочее состояние. Оцениваю как важный действенный фактор. Приказ еще не подписан. Жду ответа. Березняк».
Старбеев взял телеграмму и вышел из палаты. Он любил раздумывать в одиночестве, а тут каждую минуту мог пойти Журин и даже молчаливым присутствием помешал бы ему.
Он пошел в лес. Здесь было поразительно тихо; притаились лесные обитатели, словно хотели услышать, о чем думает их гость.
Старбеев, конечно, мог отправить короткий ответ. Он возник сразу: «Действуйте по обстановке».
Но сейчас его занимал Березняк. Строчки телеграфного текста рождали много вопросов. Старбеев вспомнил его слова: «Теперь твоя власть — медицина, а не Лоскутов… Без тебя все будет по-твоему». Нет, не уязвленное самолюбие теребило душу Старбеева. Не таков он, чтоб цепляться к словам. Может, тогда Березняк не хотел будоражить больного и успокоил добренькой фразой. Возможен и такой поворот. Но при всем благом намерении Березняк не стал бы подслащать горькую пилюлю. Не в его характере. А вдруг, подумал он, укатали сивку крутые горки, сбился Березняк с дорожки, разменял свое мнение на истертые пятаки конъюнктурного решения.
Старбеев знал, что Березняк не облегчал себе жизнь покорной исполнительностью, а, напротив, старался всякий раз убедиться в разумности своих действий… Старбеев хотел работать с ним. На то была своя серьезная причина, веская и очень личная, о которой не говорил вслух. Ему нужен был коллега, прямой, открытый, чтобы смог, не боясь, назвать ошибочным то или иное его решение. Он взял Березняка. И очень хотел, чтобы Березняк остался прежним. Отчаянным спорщиком…
Старбеев снова прочитал телеграмму… И с горечью подумал о том, как Березняк под нажимом директора поставит станки.
Старбеев сложил телеграмму, сунул в карман пиджака. Многое ему было неясно. Но определилось главное. Новое дело не может быть зыбким. Оно должно иметь прочный фундамент. Не менее прочный, чем тот, на который поставят «зубров». За одно благодарил Старбеев Березняка. Телеграмма разозлила, зовет к
