— Покой тебе, Григорий Иванович, не помешает. Это уж точно. Успеешь свое наверстать.
— Ладно. Расскажи, как живешь? Что нового?
Щербак опечалился — очень уж врать не хотелось. И, вздохнув, сказал:
— Да что у нас нового, Григорий Иванович? Сам знаешь, работаем. И все тут. Один день поспокойнее, другой похуже. Так и живем.
— Что же ты ни разу ко мне не выбрался? А? Все-таки в товарищах давно ходим.
— Собирался…
— Сам видишь, какой я. И скучно мне.
— Понимаю, что плохо, — тихо сказал Щербак. — Я все понимаю. Забот было много.
— Заботы всегда будут, Алеша. А болеем мы, к счастью, не каждый день. С планом все нормально?
— Работать не разучились, Григорий Иванович, — с деликатной застенчивостью отозвался Щербак. — Нормально работаем.
— Кто знает? Отсюда мне не видно. Накапай мне из розовой посудины пятнадцать капель — пора лечиться.
Алексей долго, с терпеливым старанием отсчитывал капли в мензурку, как будто от его аккуратности зависела жизнь Назарова, и, поймав себя на мысли, что просто тянет время, огорчился. «Не умею притворяться», — тоскливо подумал он, протянув лекарство товарищу.
Тот выпил и сказал:
— Вот так каждые три часа. Что еще поведаешь про свои дела? Что-то ты сегодня не очень разговорчивый, Алеша.
— Сам знаешь, Григорий Иванович, в больнице особый разговор.
— Это ты верно сказал. И я вот историю одну слышал. Как-то заболел старик Рокфеллер, и, чтобы, значит, он поменьше волновался, ему газетку специальную печатали. Разумеется, в одном экземпляре. Мол, доходы в безопасности, рабочий класс не бастует и все в таком роде.
— Неплохо придумали, — сказал Щербак, с тревогой оглядываясь по сторонам.
— Догадливый ты у меня. Газетку уже ищешь. — вздохнул Назаров. — В тумбочке она. Достань.
Алексей заметил, что Назаров оставался спокойным, словно уже давно привык ко всем новостям, а глаза его смотрели из-под густых и лохматых бровей сумрачно, недовольно, точно уличали товарища во лжи. Когда Щербак вытащил газету, сердце его защемило — он узнал статью с крикливым заголовком «Авария» и теперь сидел молча, проклиная себя и все на свете: «Эх, несмышленыш! По глупости решил, что обведу его вокруг пальца. Гриша всех нас, вместе взятых, насквозь видит».
— Кто передал? — глухо спросил Алексей.
— Тут от скуки даже рецепты читать начал, а газетки кочуют из палаты в палату.
— Значит, обо всем уже давно известно?
— Со вчерашнего дня. А статейка жидкая. Валяй сам — все по порядку.
— Долгий это разговор.
— Убытки подсчитали? Небось на миллион нарвались?
— Почти миллион.
— Должно быть, следователь вокруг тебя уже топчется?
— Допрашивает.
— Тебе, Алексей, в священники подаваться нельзя. Плохо утешать умеешь. Рассказывай.
Может быть, душевная тоска оказалась сильнее тревоги за больного человека, а может, Алексей просто не верил в страх перед сердечными болезнями, неподвластную силу которых ему еще не довелось испытать на себе, только он в глубокой печали обо всем рассказал Назарову.
— Теперь вот жду суда, — закончил Алексей.
— У тебя еще будет, а надо мной суд состоялся. Сейчас, когда ты толковал про беду.
— Ты-то, Григорий Иванович, при чем здесь?
— Кто Бурцеву пост главного инженера доверил? Ты или я?
— Человек он у нас новый…
— Но я-то старый! — перебил с возмущением Назаров, разом забыв про свою болезнь. — Я на эту должность прочил Мягкова — мне не утвердили. Разве можно было перетягу ставить? Ты куда смотрел? Русло широкое, огромный напор пыжа.
— Нашлись люди, которые отстаивают правильность этого решения.
— И еще найдутся. Черт с ними! Я-то знаю, где правда! — закричал Назаров. — Ты что, слепой котенок, не соображаешь?!
Дверь палаты распахнулась, и вошел главный врач. Он посмотрел на Щербака и возмущенно приказал:
— Немедленно оставьте больного!
Ольга долго ходила по комнате, размышля, о муже, потом сняла телефонную трубку и позвонила Назарову.
— Мне нужно поговорить с вами, — сказала она.
— Приезжай. Жду, — ответил Григорий Иванович.
Когда Ольга вошла в большой кабинет, отделанный пахучей сосной, Назаров сразу заметил ее смятение, но не стал докучать вопросами, а тут же позвонил куда-то по делам, чтобы она могла хоть чуть успокоиться. Окончив разговор, он подошел к Ольге и сказал:
— Знаю, это тяжело.
Она кивнула головой и вынула записку Бурцева.
Назаров прочитал бумагу, задержал свой взгляд на формулах и вычислениях, потом шумно задышал, прошелся по кабинету.
Ольга заметила внезапную бледность, растекшуюся по его лицу.
— Вот как! Любопытно, — наконец выдохнул он. — Откуда это у тебя, Оля?
— Лежала у Алексея в папке.
— Мир полон парадоксов, — усмехнулся Назаров. — Черт-те что творится на белом свете. Может, Фомич просто забыл об этой записке? В таком состоянии всякое бывает.
И тогда Ольга рассказала про разговор с Алексеем.
Назаров внимательно слушал, и по глазам его было видно, как зажглись в них гневные огоньки.
— Может, вы уговорите Алешу сказать про записку?
— Нет, его не уговоришь.
— Пропадет он. Засудят. Придумал себе вину и несет чужой крест. Вас-то он послушает, уговорите его.
— Это хорошо, что ты пришла, Оля, — сказал Назаров. — Я не стану уговаривать Фомича. Зря время потратим. Тут другие должны заговорить.
Ольга слушала, растерянно прижимая к коленям белую сумку и не понимая, кто эти другие, о которых говорит Назаров. Но в том, что Григорий Иванович был искренен и честен, Ольга не сомневалась.
И она с надеждой спросила:
— Разве нельзя ничем помочь Алексею?
Два месяца назад, весной, Назаров перенес инфаркт миокарда, и только чудо спасло его. Это чудо было в силе духа больного, в его воле, желании жить; и тогда, повинуясь страстной вере, слабое сердце вновь продолжало биться.
Сейчас в сердце Назарова появилась тупая боль. Он накапал в стакан лекарства, привычно разбавил водой и, выпив, опустился на стул.
— Может, врача вызвать?
— Не надо. Пройдет. А бумагу оставь. Она нужна мне.
Как-то вечером, уложив спать Сережку — ему уже пошел шестой год, — Ольга читала журнал. За окном начиналась ночь.
В сенях хлопнула дверь, и Щербак, не сняв бахил, прошел в комнату.
