были золотые, путевые, а душа сгорбилась, не успев состариться. Когда-то он боролся за Осокино, но запань была небольшая, неприметная, и за отсутствием перспективы никто Ершову не помог, не поддержал.
Похоронив жену, Семен Макарович никаких отношений с людьми, кроме служебных, не имел — смирился, зажил тихо, словно утомился от работы к сорока восьми годам и не видел в ней никакой прелести: один голый долг.
— Как живешь-можешь? — спросил Щербак.
— Паршиво.
— Вижу. На мели сидишь?
— А ты, может, мне водицы привез? А, Фомич? Ведра два? — Ершов вздохнул. — Так-то вот.
И Щербак услышал в его голосе скрытую радость избавления от ответственности. Он помолчал немного и сказал:
— Я еще продержусь. А потом? Рядом с тобой сяду. Ты же на мой план петлю вешаешь.
Зазвонил телефон.
— Ну? — сказал Ершов в трубку и шумно задышал. — Все в порядке? Давно бы… Я вам покажу магарыч, сукины дети! — сердито добавил он и бросил трубку. — Два дня связи не было.
— Так что же делать будем? — спросил Алексей.
— Сколько лет тебя знаю, Фомич! И все ты такой задиристый, цепкий. Из такой породы хорошо багры делать. Раз ты о своем плане печешься, то давай так порешим: увольняй меня к чертовой бабушке. И бери мою запань под свою власть. Только как же ты реку уволишь? Наша река тощая, не чета вашей.
Слушая Ершова, Алексей все прикидывал, как бы повысить уровень речушки.
— Природа, Фомич, — философски заметил Ершов. — И весь тут сказ. С нее взятки гладки.
— Ты так думаешь? — спросил Алексей. — А все ли в твоей сказочке правильно? Ты забыл мне про Иванушку рассказать. Между прочим, зря. Сказочку эту тоже Ершов сочинил.
— Как же, — беззлобно согласился Семен Макарович. — Знаю, был такой писатель. С детства помню. — И неожиданно угрюмо добавил: — Устал я, Алексей.
Помолчали. На дворе от жары и скуки злилась собака. Облака плыли легкие, кудрявые, напоминая прически городских девчонок.
— Случись у меня такая беда, — убежденно заговорил Щербак, — поставил бы земляную перемычку — и всем заботам конец.
— Чудак ты, право. Только об этом и думаю.
— Ну и что?
— Неужто лопатой насыпь ставить? Сам знаешь, какая у меня техника.
— У тебя два колхоза под боком.
— Точно, — мрачно согласился Ершов.
— Мог бы и на поклон сходить — помогли бы.
— Ездил, Фомич, ездил. Отказали. Каждый трактор у них на учете. Не до моей беды председателям.
Алексей молча покачал головой.
Ершов понял его иначе и грустно сказал:
— Так что придется ждать.
Алексей облизнул сухие губы, откашлялся:
— Пойду похарчусь. И летчик мой обедом интересовался, — и вдруг умолк.
Озаренный догадкой, пересел к телефону и позвонил в воинскую часть, стоявшую возле березовой рощи. Щербак видел их лагерь с самолета, когда летел в Осокино.
Он сумел уговорить командира части помочь Осокинской запани поставить земляную перемычку. Положив трубку, сказал:
— Сегодня у тебя солдаты гостить будут. И технику прихватят. Так что созывай свой народ.
Семен Макарович долго молчал, оскорбленный находчивостью Щербака. Он слушал звуки, долетающие со двора: скрип двери от легкого ветра, лай собаки, утомленный крик птиц — и всей своей рано пришедшей старостью понял, что с запанью ему пришло время расстаться, — он здесь не начальник, а лишний человек.
Приподнявшись, крикнул в окно сторожу:
— В рельс вдарь. Погромче! — Потом снова, не глядя приятелю в глаза, повторил: — Устал я, Алексей.
— Я где-то хорошие слова слышал, — задумчиво сказал Щербак. — «Бензин кончился, на самолюбии долечу».
— Чкалов, — определил Ершов.
— Точно. Соображаешь?
Слабая улыбка появилась на лице начальника Осокинской запани.
— Ладно. Поеду я к своим хлопотам. Кончим страду, приезжай ко мне. Потолкуем за жизнь. По рукам?
— Может, и соберусь…
Алексей долго смотрел в карие глаза старого приятеля и сказал просто, с добрым сочувствием:
— Свои должны встречаться чаще.
Стоя у дверей конторы и провожая взглядом уходящего Алексея, Ершов подумал, что Щербак живет на земле в охотку, с удовольствием, и в этом его главная сила.
Градова, сощурившись, смотрела на Щербака, который неторопливо и обстоятельно рассказывал про поездку в Осокино, слушала его с особым вниманием, потому что боялась что-либо пропустить из его показаний.
— Когда вы вернулись в Сосновку? — спросила Градова.
— Поздно вечером.
— Какая погода была на трассе полета?
— Сухая. В Сосновке, — добавил Щербак, — узнал, что в Загорье идет ливень. Это триста километров от нашей запани.
— Какой был горизонт в Загорье?
— Одиннадцатого июня пятьсот шестьдесят, а двенадцатого — уже шестьсот сорок сантиметров.
— Это считается резким повышением?
— Посудите сами: за сутки вода прибыла почти на метр.
— Когда в Загорье начался спад горизонта?
— Через день. Тринадцатого.
— Из материалов следствия, — сказала Градова, — видно, что с начала подъема воды и вплоть до аварии не были закрыты ворота запани, предназначенные для выпуска древесины. Почему это не было сделано?
— Факты, о которых вы говорите, нуждаются в серьезном уточнении, — ответил Щербак. — Горизонты порядка трехсот пятидесяти — трехсот шестидесяти сантиметров нормальные для выпуска леса. Были случаи, когда сплав продолжался даже при более высоких уровнях.
— А вы не усмотрели угрожаемого положения в неустойчивости режима?
— Усмотрели, — тут же согласился Щербак. — Одиннадцатого июня к двум часам дня горизонт поднялся до четырех метров, и технорук запани Каныгин дал указание мастерам сплава закрыть ворота запани.
Каныгин быстро закивал головой, подтверждая слова Щербака.
— В какое время он дал указание? — спросила Градова.
— Через тридцать минут, как получили сводку, — не выдержал и громко с места ответил Каныгин.
Когда Алексей вернулся в Сосновку, он, не заходя домой, направился на запань. И сразу, окинув ее тревожным взглядом, понял, что в те часы, когда он уводил от беды своего соседа Ершова, к нему
