Бабетты, — да, самое позднее, самолет в двенадцать… Нет, регистрировать багаж она не будет… Не забудь, что ее компьютер у тебя… У тебя, у тебя, и папки с материалами тоже… Нет, папки нельзя сдавать в багаж, это у нее единственный экземпляр… Ничего, не надорвешься! Как она? Сам увидишь. Нет, она не передает тебе привет. — И внезапно ее легкий, даже игривый тон сменился властным: — Позови-ка мне ЭТОГО! — Кого — этого? — Да Бабилу, кого же еще, как будто я не знаю, что он провел ночь с тобой! — ОН СПИТ! — Так разбуди его!
— Он спит, — сообщила Глория женщинам в кухне, — он спит, — повторяла она, заполняя долгую паузу, пока Горацио будил Бабилу, убеждал его подойти и поговорить с начальницей, втолковывал, что если скандала не миновать, так уж лучше по телефону, будет орать слишком громко — можно просто отставить трубку от уха, пускай себе разоряется в пустоту. Черт, всю плешь уже проела, карга старая! — простонал Бабилу, но трубку взял.
— Этот говнюк еще дрыхнет, а ведь он сейчас должен везти в аэропорт канадцев! — негодовала Глория. Теперь она походила на разъяренную куницу: глаза сузились от злости, подбородок вздрагивал, губы сжались. Ее грузное тело покачивалось, перенося тяжесть с ноги на ногу. — Видеть его не могу, видеть не могу, — жаловалась она.
— С праздником, — проворковал в трубку Бабилу самым радостным голосом, на какой был способен. — С праздником, Христос воскрес.
Глория стала густо-фиолетовой.
После каждого симпозиума у Глории и Бабилу едва не доходило до разрыва: отношения их становились чем дальше, тем напряженнее, а объяснялось это отчасти тем, что Бабилу пользовался Мидлвэйским научным форумом, чтобы дать выход своей избыточной сексуальности, и не упускал ни единой возможности из тех, что предоставляются на подобной тусовке — успевал и со зрелыми, влиятельными женщинами, и с приятными молодыми людьми. Феминистское действо он превращал в праздник самца и с таким удовольствием, так весело, так доброжелательно предавался своим любовным экзерсисам, что разбавлял окружающую серьезность, глубокомыслие и пуританский дух. Выходило, что у симпозиума две стороны: Глория руководила действием на сцене, но закулисные представления Бабилу были куда забавнее.
Глория впервые услышала о Бабилу на приеме у своего гинеколога, в кресле, с ногами в подколенниках и зеркалом во влагалище. Гинекологиня жаловалась на своего сына: он изучал китайскую архитектуру, потом исландскую музыку, а теперь вот хочет заняться французским. По тону врача Глория поняла, что французский представлял в ее глазах если и не полную деградацию в сравнении с двумя вышеупомянутыми предметами, то, во всяком случае, повод для материнского горя, ибо приходилось наконец признать, что из сына не выйдет ничего путного. Лежа на спине с задранными ногами, Глория ринулась на защиту французского с таким пылом, что гинекологиню одолели сомнения, и она даже оторвалась от кольпоскопа, чтобы посмотреть в лицо Глории, возражая против ее доводов.
— А «феминин стадиз»? — спросила Глория, с усилием приподняв верхнюю часть тела.
— Пф! — фыркнула гинекологиня и снова склонилась к кольпоскопу.
— А франкофония? — добила ее Глория, тяжело откинувшись на спину. Пусть-ка попробует отрицать, что французскому принадлежит будущее!
— Ну, раз вы говорите… — сдалась та.
— Вы не могли бы его вынуть? — попросила Глория, показывая на зеркало.
— Ох, совсем из головы вон! — извинилась гинекологиня.
В каком-то смысле Глория в тот день родила Бабилу.
Сказать, что она пришла в восторг, когда белобрысый коротышка, который отзывался на кличку Бабилу, явился, сославшись на гинекологиню, к ней в кабинет, было бы преувеличением. Она обнаружила, что не все гомосексуалисты — красавцы, а ведь в этом сложившемся представлении ей никогда не приходило в голову усомниться. Связывая красоту мужчины с гомосексуальными наклонностями, Глория не подпускала к себе тех, что ей по-настоящему нравились и благоразумно остановилась на Механике с его весьма средними эстетическими данными. С этого разочарования началась ее неприязнь к Бабилу, которая усилилась, когда она поняла еще кое-что: душа и сердце, вопреки ее изначальной теории, не компенсировали недостатков внешности — наоборот, полностью им соответствовали, а это уже называется перебор. Бабилу был еще безобразнее морально, чем физически. Итак, Глория пустила врага в свой стан, но почему-то не спешила от него избавиться: он был ей нужен, чтобы распалять подспудную ярость, без которой она не могла работать, как мотор без топлива. Она постоянно злилась на Бабилу, помыкала им — а он не очень-то и сопротивлялся, — и другие ее сотрудники с его появлением вздохнули свободнее.
Бабилу стал ее личным секретарем, очень личным — он попросту был у нее на побегушках. Это он давал Кристел первые уроки вождения, после чего гинекологине пришлось заплатить за новое крыло к «Кадиллаку» сына. А кто как не он носил в чистку вещи начальницы, бегал за жареным цыпленком, когда на нее нападал жор во время диеты, поливал ее чахлые комнатные растения, кормил и поил крысу, до которой никому больше не было дела, и мыл грузовичок Механика между двумя переездами к родителям?
Вот уже несколько недель Бабилу переводил в своем текстовом редакторе фрагменты романа Авроры — Глория высветила их для него желтым. Он терпеть не мог эту работу — переводить слово в слово, печатая одним пальцем по буковке. Глаза противно слезились от экрана, свет которого так раздражал, что Бабилу выполнял эту повинность ночами и каждое утро выдавал очередную порцию. Глория находила ее, проснувшись, на экране своего компьютера: Splatch! Have a good day![14]
По официальной версии выжимки делались, чтобы представить обзор творчества Авроры Амер студентам группы «феминин стадиз». Но, воспользовавшись тайным паролем компьютера начальницы — не привыкать, когда-то он так же открывал ящик чужого стола, стащив ключ, — Бабилу обнаружил, что на его переводе растет будущий роман Глории Паттер, «African Woman». Оп-ля! Splatch!
Его работа над переводом продвигалась медленно, урывками, так что роман существовал пока в виде наметок. Однако уже вырисовывался сюжет: молоденькая девушка из африканской деревни, именуемой «Образцовой», попав в бордель, который содержит Королева Маб, познает жизнь Порт-Банана.
Он немедленно позвонил в Миссинг Эйч Юниверсити и оповестил о затевающейся афере Горацио.
— ДА НУ? — отреагировал Горацио: он умел говорить таким тоном, что всегда хотелось рассказать ему больше.
— НУ ДА! — подтвердил Бабилу. — Грандиозная, скажу тебе, липа!
Горацио побежал к Бабетте. Он дождался, пока ушли все посетители, закрыл дверь, сел перед Бабеттой и спросил, знает ли она, что Глория пишет роман.
— Роман! — вскрикнула Бабетта, словно ей нанесли удар ножом в спину. Все годы их соперничества она была твердо уверена в одном: писать Глория не будет никогда. Барабанить по клавиатуре, отправлять послания через Интернет по всему свету, конвертировать — это ей еще по силам, но в голове-то пусто. Если кто и напишет роман, так это она, Бабетта, идей у нее столько, что девать некуда.
— Да-да, — подтвердил Горацио, — и называться он будет «African Woman»!
— Она же не знает Африки! — перебила его Бабетта.
— А это не важно! — И Горацио выложил ей все: Бабилу переводит Аврору Амер, а Глория колдует над фрагментами, компонует, подгоняет, где-то слово уберет, где-то имя заменит.
— Это же плагиат! — вырвалось у Бабетты.
— Не я это сказал, — заметил Горацио, снимая с себя всякую ответственность.
— Дело тухлое, — продолжала Бабетта, — нам лучше не влезать. Это бросит тень на весь симпозиум, а я терять свою репутацию не хочу…
Она спросила, далеко ли продвинулся роман. Нет, ответил Горацио, ну, то есть, если верить Бабилу, пока имеется только компиляция более или менее хорошо переведенных цитат. Я все-таки с ней поговорю, сказала Бабетта. Я должна с ней это обсудить.
